В избе чисто? мух не слышно, в окна печет солнце, а из печи, истопленной утром, тянет жаром. Сухое тепло стоит в избе, и это приятно даже в жаркий день, потому что нет мух, воздух чист, поблескивает крашеный пол с постланным от порога и до стола перед окнами белым рядном.
* * *
Серые тучи дымятся над селом; дальше, к озеру, они светлеют, там они светятся, а еще дальше, к горизонту — приобретают плотность, синеву.
Наталья Кузьминична поглядела на небо и сказала:
«А с утра-то совсем было красно!..»
Подошел кузнец, и она спросила его, к кому это ночью милиционер приезжал! Кузнец ответил, что к Ваське Старосельцеву — он с вечера напился, разогнал семью, всё дома изрубил, жена с детьми у соседей ночевали… Должно, догадался кто-то в милицию позвонить, вот милиционер и приехал, велел Ваське Старосельцеву сегодня явиться для разговора.
Наталья Кузьминична сказала кузнецу:
«Ты, гляди, не лей, а то и с тобой так-то будет».
Кузнец возражает, что с ним такого не будет, пить он бросил.
Наталья Кузьминична идет в избу и здесь, не помню уж почему, начинает рассказывать мне, как в прежние времена обстояло дело с молоком.
В единоличном хозяйстве такого заведения не было, чтобы в город молоко носить. Из Ужбола некоторые еще носили — на себе носили, потому что лошадь ведь занята. А в ее родной деревне, там молоком не торговали, стыдно считалось — молоко продавать. Да и мало его было. Коровы столько не доились, сколько сейчас. Крынок пять надоили, так это себе надо. Почему так мало, пять крынок? Потому что коровы были не такие. Это уж при колхозе стали выбирать, чтобы в очках, черные с белым, ярославки. А тогда были и пестрые, и красные, какие хочешь. Это уж от колхоза бабы научились. И не кормили прежде, как теперь. Сена коровам не давали, сено лошади шло, а корове— стряска: солому сенцом посыплют. Летом, конечно, пасли, как и сейчас, одинаково, но молоко у коровы от того, как ее зимой закормишь. А зимой — стряска. Павел Иванович и то уж недавно говорил: набаловались наши коровы, сена им подавай, а прежде и соломе рады.
Из рассказа этого видно, что до коллективизации корова в здешних местах мало что значила в хозяйстве. Иное дело лошадь — главное орудие труда на земле. Лошадь непосредственно участвовала в производстве товарных продуктов, какими здесь издавна были картофель, капуста, цикорий, горошек, огурцы, лук… А корова нужна была только для навоза и для небольшого количества молока, потребляемого семьей, ребятишками по преимуществу. Молочное животноводство до коллективизации не было здесь товарным. Поэтому лошади шел значительно лучший корм, нежели корове.
Сейчас же и в колхозах и в личном хозяйстве животноводство идет почти вровень с древним здешним огородничеством. Колхозы сумели сделать то, что крестьянину среднего достатка было не по силам, — завести породистых коров, осушить сотни гектаров болот и сеять на них травы.
Таким образом, в районе устанавливается необходимая гармония.
Задача теперь в том, чтобы все здешние болота превратить в пашни и в сеяные луга. Это позволит держать больше коров, надаивать от каждой больше молока. Но и урожайность овощей при этом вырастет, потому что земля станет получать куда больше навоза, чем сейчас.
Вот и опять все сошлось на мелиорации, на осушении.
В нынешнем году никаких работ по проекту осушения приозерной котловины производиться не будет. Может статься, что и в будущем году ничего не выйдет, — если областные организации, по обычаю- прошлых лет, не похлопочут в Москве, чтобы на это дело запланированы были необходимые денежные суммы. В сущности, это забота все того же Федора Ивановича Головина. На так сидит он начальником Облводхоза. Но зачем ему торопиться, если с началом крупных осушительных работ в котловине на него лягут и хлопоты и ответственность! Спокойнее ему, пока денег кет.
Несколько дней назад я встретился с ним в райисполкоме.
Нас было стали знакомить, но он, глядя в сторону, сказал, что мы уже знакомы. Это не первый раз так случается. При этом в голосе его всегда звучит ирония, понятная лишь мне, потому что все давно забыли мои корреспонденции в одной московской газете, в которых я критиковал Головина. Во время этой недавней встречи, что и прежде случалось, Федор Иванович был еще и смущен, — должно быть, он приехал сюда не без тайной мысли поохотиться на озере и боялся, что об этом все догадываются.
Однако ни смущение, ни тем более ироническая интонация, обращенная к собственной персоне, нисколько не умаляли обычной представительности и почтенности Федора Ивановича. Он блистал сединой, румянцем, благородным профилем и хорошо поставленным голосом. Я невольно вообразил, как в старые времена, появись он- здесь таким, как сейчас, обитавшая в этом доме барынька воскликнула бы: «Экий, право, респектабельный господин!»
Впрочем, в старые времена он был бы конторщиком, приказчиком в лавке, быть может, тем же десятником. Его неумение работать вредило бы ему одному, а в нашем обществе он наносит ущерб многим. Все мы связаны общим делом, и поэтому велика ответственность, лежащая на каждом.
Я подумал еще, что Головин, отвечай он, скажем, за состояние животноводства, давно уступил бы место другому, более знающему и- дельному товарищу. И если его до сих пор терпят, то потому лишь, что мало кто связывает здесь заболоченность земли с количеством надоенного за год молока.
Это — во-первых.
Во-вторых же, природа советского строя такова, что всюду вырастают люди, этакие доброхоты, которые обязательно ввяжутся в какое-нибудь местное предприятие, на первый взгляд далекое от повседневных дел, однако сулящее народу неисчислимые выгоды, — как ввязался, например, Андрей Владимирович во всю эту историю с преобразованием озера Каово и его котловины. Он и в редакции газет обращался, и докладные писал, и жалобы…
И вот уже есть проект, начнутся когда-нибудь и осушительные работы.
Не запишешь же все это за Андреем Владимировичем, за здешними председателями колхозов, райкомом и райисполкомом, которые принимали участие в хлопотах, если существует в области специальное учреждение.
Вот и жив наш Головин за счет активности советских людей.
Здесь мои размышления прерывает Наталья Кузьминична.
Я отвлекся от ее рассказа, а она тем временем перешла уже на другой предмет, характеризующий разницу между нынешним и бывалошним.
Она говорит, что теперь на лошади никто в город ездить не хочет: медленно считается, да и тряско. Все норовят на машину. А прежде ведь только и ездили, что на лошади, и считалось — хорошо, быстро…
* * *
Четыре часа утра. Солнечно. Близко в лугах стрекочет конная косилка.
Наталья Кузьминична только что спустила корову. Она смотрит на небо и говорит: «Рано солнышко взошло, день не застоит», — то есть дождь будет. Она добавляет еще, что надо перетаскать на двор, под крышу, нарубленный вчера Виктором хворост. И, хотя ей хочется спать, принимается за работу.
А к десяти часам в небе появляются первые тучи.
* * *
Мы возвращаемся с болота в село, идем сырым лугом.
Мы ходили смотреть дупелей, два «высыпка» которых, как уверяет мой спутник, недели три назад гуляли тут по кочкам, а теперь обитают, наверно, где-нибудь в здешних мочажинах. Так как я не охотник, то мой спутник с наслаждением рассказывает, что дупеля водятся именно в таких вот сырых лугах с травянистыми болотами, переходящими в кочкарники и лозняки.
Вода, которая была нам до колен, теперь уже только выжимается из земли подошвами сапог. Но все так же резко пахнет болотными травами.
Солнце сегодня неяркое, оно светит сквозь дымку, которая придала расплывчатость очертаниям города слева от нас. Высоко в серебристом небе над полями и лугами темнеют вершины исполинских старинных берез, что стоят вдоль большой московской дороги.
Справа, между Ужболом и селом Васильевским, оставшимся позади, виднеется устье оврага. «Васильевский враг», — говорит мой спутник.
Он рассказывает, что до коллективизации в этом овраге каждую весну дрались васильевские и ужбольские мужики. Дрались вот из-за чего. Он обращает мое внимание на едва приметную бровку, на некий истоптанный, почти сровнявшийся с землей невысокий вал, что тянется вдоль узкой, заросшей травой ложбинки. Кое-где здесь торчат обглоданные кусты черной ольхи. Мы как раз идем над этой бровкой. Я уже догадался, что это остатки канавы, но еще не знаю, с какой целью она была устроена.
Мой спутник объясняет, что канава собирала воду, которая скатывалась с возвышенных мест, и уносила ее в речку Подрощенку. Она и сейчас течет из Васильевского оврага, эта узенькая речка, достигает болота, откуда мы теперь возвращаемся, а потом, среди тростников, тихо и почти неприметно сливается с речкой побольше. У той речки название — Идша.
