— Да ну там, — усмехнулся Жмакин, — как это я вас вывожу…
— Воруешь?
— Нет.
— Работаешь?
— Да.
— Хорошо работаешь?
— А зачем хорошо работать? — сказал Жмакин, — Это нигде не написано, что надо хорошо работать.
— Значит филонишь?
— Филоню.
Молча и быстро они поглядели друг на друга.
— У, подлюга, — жалобно сказал Корчмаренко.
Жмакин рассмеялся, отпихнул от себя собаку и встал.
— Ничего, хозяин, — сказал он, — как-нибудь бочком и проскочим. Петушком.
Клавдя лежала уже в постели, когда он вернулся. Он снял башмаки, пиджак, аккуратно повесил брюки на спинку стула и спросил у Клавдии, была ли она у Лапшина. Она ответила, что была несколько раз.
— Понравился?
— Хороший человек, — сказала Клавдя.
— Все мы хорошие для себя, — сказал Жмакин, — я для себя, например, самый лучший.
— Вот и неправда, — не согласилась Клавдя, — ты для себя самый худший, а не самый лучший.
Он подумал и согласился.
Потом он лежал рядом с ней и, слушая, как наверху ходит Федя Гофман, говорил:
— А ему фигу с маком. Верно, Клавдя? А? Или ты уже, не дай бог, спишь?
В пять часов утра оп, оставив ее спящей, уехал в город и, не заходя в часовню, пошел на работу — опять мыл машины, но против обыкновения ни с кем не ссорился, не задирал и был до того смирным, что Васька у него даже спросил:
— Чего это ты, Жмакин, такой тихий?
Под вечер во дворе возле слесарной мастерской Жмакин столкнулся с Женей. Оба разом остановились.
— Ну и ну, — сказала девушка, — носишься как очумелый.
На ней была синяя промасленная роба, и лицо у нее было в копоти и в масле.
— Ваську не видела? — спросил он.
— Нет, — сказала она, — я тоже как раз его ищу.
Еще постояли друг против друга.
— А ты зачем его ищешь? — спросил Жмакин.
— Кручу с ним, — ответила Женя.
Помолчали.
— Ничего, парень подходящий, — произнес Жмакин, — только жениться ему рано, ты ему голову не больно завертывай.
Женя фыркнула.
— Ну ладно, — сказал Жмакин, — некогда. Желаю счастья.
Он козырнул и ушел домой, в часовню. В часовне Пилипчук и Никанор Никитич пили чай и играли в домино, в козла. Жмакин козырнул директору и улегся на раскладушке в алтаре.
— Вам письмо, Жмакин, — сказал, покашливая, директор, — мы за вас тут расписались.
Жмакин вышел, шлепая босыми ногами. Пилипчук протянул ему большой твердый конверт со штампами и наклейками. Сделав непринужденное лицо, Жмакин вскрыл конверт и вынул оттуда несколько бумаг, сколотых булавкой. Бумаги были твердые, толстые, аккуратные, и на всех были фиолетовые печати и значительные подписи с энергическими росчерками и хвостами. От волнения у Жмакина тряслись руки, и глаза бестолково косили, так что он толком ничего не мог разобрать и разобрал только одни штампы и подпись прокурора республики. На другой бумаге сообщалось решение Верховного суда и было слово «отклонить», и Жмакин сразу же помертвел и выругался в бога и в веру, по Пилипчук взял у него из рук бумаги и мерным голосом все растолковал ему.
— Значит, дадут паспорт? — страшно расчесывая голую грудь ногтями, спросил Жмакин. — Или я ошибаюсь, товарищ Пилипчук?
— Несомненно дадут, — сказал Пилипчук, — тут имеется прямое на этот счет указание.
— Временный?
— Зачем же временный, — поблескивая медвежьими глазками, сказал Пилипчук, — получите отличный паспорт, постоянный.
— Интересно, — сказал Жмакин и ушел опять к себе в алтарь.
Тут на раскладушке он разложил на голом животе бумаги и конверт и стал, нахмуриваясь, вчитываться в драгоценные фиолетовые слова, рассматривать подписи, печати с гербом Союза и даже поглядел одну печать на свет. Все было точно, ясно и правильно, и эти бумаги вполне заменяли ему паспорт на сегодняшнюю ночь — они даже были почетнее паспорта, потому что тут стояли подписи больших людей, и наличие таких подписей как бы говорило о том, что Жмакин чуть ли не коротко знаком и с прокурором Союза, и с председателем Верховного суда, и еще с разными значительными лицами, которые так тщательно занимались исследованием и рассмотрением его, Жмакина, жизни и судьбы.
«Чуть что — теперь к ним, — раздумывал Жмакин, глядя в потолок, — прямо в приемную и прямо к прокурору. Извиняюсь, не помните ли вы одного некоего по фамилии Жмакин? Так я и есть тот самый Жмакин. Очень приятно!»
И ему рисовались необыкновенно сладкие и необыкновенно приятные картины — одна другой радужнее и умильнее: то он, Жмакин, где-то такое катит в машине с Верховным прокурором, вольно и непринужденно с ним беседуй. То Верховный суд в полном составе пришел в гости на квартиру к Жмакину, но не сюда, в алтарь, а на какую-то настоящую квартиру, в которой уже присутствует Лапшин, и вот все садятся за стол пить чай, и тут же лежат паспорта стопкой, как блины на блюде, и Жмакин сам себе заполняет паспорт…
…Проснулся он очень скоро, и сразу же схватился за бумаги и стал опять читать их и перечитывать, а потом написал в Лахту телеграмму и пошел ее отправлять на телеграф.
Уже ночь была — теплая и душная, и на улице дул горячий ветер, носил пыль. На Малом проспекте на углу возле папиросного ларька стоял знакомый человек; Жмакин заглянул сбоку поближе и узнал Балагу. Желтый свет изнутри ларька освещал мятое лицо Балаги, нечистую руку с отросшими ногтями и толстую махорочную самокрутку, которую Балага посасывал, беседуя с одноглазым инвалидом-ларечником. «Что такое, — с тревогой подумал Жмакин, — чего он тут ходит-бродит? В тюрьме бы ему, а он, вишь ты…»
Миновав один раз ларек, он вернулся и, слегка оттолкнув Балагу, спросил себе папирос «Блюминг», пачку за шестьдесят пять копеек.
— Лешенька, — приветливо и осторожно сказал Балага, — здравствуй, орел!
— А, Балага, — равнодушно ответил Жмакин и, взяв сдачу, пошел по Четвертой линии мимо тяжелых каменных домов, нагретых за день солнцем и пышущих сейчас жаром, как из печки.
Расчет был правильный.
Балага, заметив равнодушие и незаинтересованность Жмакина, побежал за ним.
— Погоди, Леша, — крикнул он, ковыляя сзади и погромыхивая посошком по выщербленным плитам тротуара, — куда побежал, отец?
Жмакин остановился и, разорвав новую пачку папирос, закурил.
— Здравствуй, Лешенька, — сказал Балага.
— Здравствуй, Балага, — ответил Жмакин и не подал руки.
— Куда поспешаешь? — спросил Балага.
— Дело есть, — сказал Жмакин.
— Не сидел?
— Да как сказать, — неопределенно произнес Жмакин, понимая, что Балага осторожно прощупывает его.
— Так, — сказал Балага.
— Ну ладно, — сказал Жмакин, — будь здоров, Балага.
— Куда поспешать-то, — сказал Балага, — нам спешить-то некуда, Леша.
— Да как раз есть куда.
— Ишь ты, — произнес Балага почтительно и, как показалось Жмакину, нагло.
В больших черных воротах дома, около которого они разговаривали, на каменной тумбе сидел человек и тренькал на гитаре. Вокруг него несколько девушек и парней щелкали семечки и лениво пересмеивались и переговаривались разомлевшими от душной и пыльной ночи голосами.
— А ты сам не сидел? — спросил Жмакин.
— Сидел, — сказал старик, — как же не сидеть. Обязательно сидел.
— За что же ты сидел? — спросил Жмакин.
— А по подозрению, — произнес Балага и чему-то усмехнулся. — Пришли, забрали, да и посадили. Но пришлось отпустить. Прокурор, спаси его бог, заступился. За что, говорит, держите старого человека?…
— Отпустили?
— Почти что так.
— Что значит почти? — сказал Жмакин. — Или отпустили, или не отпустили..
— Поди ты какой прыткий, — сказал Балага, — все ему вынь да положь. Научился у товарища Лапшина.
— А? — быстро спросил Жмакин.
— Бе, — ответил старик и засмеялся.
— Ты что это крутишь, старая сволочь? — срываясь на фальцет, спросил Жмакин. — Ты что юлишь?
Старик молчал.
— Чего глядишь? — спросил Жмакин. — Чего вылупился?
— Корнюху ты продал? — спросил Балага.
— Я, — вдруг успокаиваясь, сказал Жмакин.
— Врешь, — сказал Балага твердо. — Я Корнюху продал, а не ты. Я давно в своей преступной жизни раскаялся, и давно меня товарищи милицейские простили…
— Полицейские тебя простили, а не милицейские, — произнес Жмакин, — знаем, слышали…
Он мотнул головой и зашагал прочь от Балаги, но Балага догнал его и пошел с ним рядом.
— Слышь, Алексей, — сказал оп, — не беги от меня, я тебе всю правду скажу.
— Пошел ты вон.
— Сердитый, — сказал Балага, — слышь, Леша, Корнюху-то того… В газете было написано черным по белому. Приговор приведен в исполнение, Ох, страшно.
— Уйди, — широко шагая, сказал Жмакин, — уйди, а то двину.
Тут тянулся высокий большой забор, и возле забора мерно ходил часовой с винтовкой и в фуражке, низко надвинутой на глаза. Миновали забор, вышли к воде. От сонных барж потянуло смолою. Большой бородатый мужик, поставив ведро на дрова, глотал воду как лошадь.
