На шоссе тарахтели машины.
Уже светало.
Шофер с машины Лапшина беспокойно задергал поводок сирены.
— Ладно, подождешь, — сказал Лапшин.
Он светил фонариком и сосал потухшую папироску.
— Какой компот, — сказал Васька, — я тоже следов не вижу.
— Следов как раз много, — сказал Лапшин, — только Жмакина нет.
Они опять разошлись.
Наконец Лапшин увидел Жмакина. Тот лежал боком в грязи, глаза его были залиты кровью. Подбежал Окошкин. Пока Лапшин слушал, бьется ли у Жмакина сердце, Окошкин сигналил фонариком на шоссе, чтобы шли люди.
— Это они его так били, — сказал Лапшин в нос, — как вам понравится?
Сердце у Жмакина билось, но он был в обморочном состоянии. В машине нашелся индивидуальный пакет. Лапшин зубами сорвал бумагу и очень искусно сделал перевязку. Жмакин застонал.
— Но, но, — поощрительно сказал Лапшин, — терпи, брат!
Арестованных с Побужинским пересадили в грузовую машину, а Жмакина Лапшин посадил рядом с собой в оперативную. Васька Окошкин сел сзади и поддерживал заваливающуюся голову Жмакина. Лапшин с места развил совершенно бешеную скорость. Было скользко, машину несколько раз забрасывало; шофер, сидя сзади, беспокойно повторял все движения Лапшина и с ужасом поглядывал на спидометр. Вдруг Жмакин захрипел.
— Товарищ начальник, — крикнул Окошкин.
Лапшин затормозил и остановился.
— Помирает Жмакин, — сказал Васька.
Сделалось тихо. Под стук незаглушенного мотора Лапшин искал пульс и не мог найти. Рука у Жмакина была холодная.
— Отпустите горло, — как с того света сказал Жмакин, — задушусь.
Васька радостно захохотал. Лапшин стал разматывать бинт.
— Какая перевязка, — все еще задыхаясь, сказал Жмакин, — с ума можно сойти.
Он попросил воды.
Шофер выскочил из машины и тотчас же вернулся с водой в кожаном картузе. Вода была затхлая. Жмакин попил, помочил себе лицо и вздохнул.
— Повязали?
— Повязали, — с готовностью сказал Окошкин.
— Живыми?
— Живыми.
— Да, — сказал Жмакин.
Все молча ждали, что он скажет еще. Но он молчал.
— Мне Пилипчук позвонил, что тебя будто бы арестовали, — сказал Лапшин. — Мы и поехали.
— Да, — сказал Жмакин.
Потом он всхлипнул.
— Нервы шалят, — сказал сзади Окошкин.
Лапшин осторожно поехал. Все с тревогой прислушивались. Жмакин тихо плакал. Потом он задремал.
В половине шестого приехали в управление. Окошкин взял Жмакина под руку с одной стороны, шофер с другой. Лапшин внизу звонил по телефону в медпункт, чтобы к нему в кабинет зашел дежурный врач.
Уборщицы с подоткнутыми подолами мыли каменные лестницы, те самые, по которым столько раз Жмакина водили арестованным. Было пусто, со ступенек текла вода, пахло казенным зданием, дезинфекцией; наверху толстая уборщица пела:
Телеграмма, ах телеграмма…
— Ты отдохни, товарищ Жмакин, — сказал Васька Окошкин, — не торопись.
— Спешить некуда, — подтвердил шофер.
Ты лети, лети, лети, ах, телеграмма, —
пела уборщица.
Вахтер козырнул Окошкину. Они все еще подымались. На лестничной площадке был красиво убранный щит с государственным гербом Союза, с портретами Ленина и Сталина, с красными знаменами. Сколько раз Жмакин видел этот щит!
— Да, — сказал он, — побывал я здесь. Сколько раз меня приводили.
— Нечего вспоминать, — сказал Окошкин. — Что было, то прошло и быльем поросло.
— Это верно, — сказал шофер.
Сонный дежурный по бригаде принес Окошкину ключ от кабинета Лапшина. Васька отворил дверь и принес Жмакину переодеться свой старый костюм. Шофер принес в миске воды, полотенце и мыло.
— Умоетесь? — спросил он.
Было тихо, очень тихо. Жмакин долго мыл руки, потом лицо, так, чтобы не замочить перевязку. Окошкин и шофер смотрели на него с состраданием. В лице Жмакина было что-то такое, что путало их. Казалось, он каждую секунду мог зарыдать. Губы у него дрожали, и в глазах было жалкое выражение. Несколько раз подряд он судорожно вздохнул.
— Ничего, ничего, — сказал Окошкин, — ты теперь полежи.
Дверь распахнулась. Властным и твердым шагом вошел начальник розыска. Шитые золотом знаки различия поблескивали на воротнике. Васька и шофер вытянулись. Жмакин тоже хотел встать с кушетки, но не смог.
— Здравствуйте, — сказал начальник, — вы Жмакин?
— Так точно, — сказал Жмакин.
— Сейчас придет врач, — сказал начальник. — Мне товарищ Лапшин докладывал о задержании. Вы знаете, кого удалось задержать?
— Не знаю, — сказал Жмакин.
— Этот, в милицейской форме, Карнаухов, иначе «папаша». Очень крупная фигура. Мы его ищем второй год. У нас есть сведения, что он не просто бандит…
Начальник помолчал.
— Вот оно как, — сказал он, протирая стеклышко пенсне. — Большое дело будет. Они вас куда повезли?
— Расстреливать, — сказал Жмакин, — я себе уже и яму копал…
— За Корнюху?
— Так точно.
Опять хлопнула дверь, пришли Лапшин и врач. Лапшин отворил окно. Сырой утренний ветер зашелестел бумагой на столе, одна бумажка сорвалась и, гонимая сквознячком, помчалась к двери. Васька Окошкин ловко поймал ее коленями.
— Вот так, — сказал врач, поворачивая голову Жмакину.
Начальник ушел. Лапшин сел за свой стол и задумался. Лицо его постарело, углы крепкого рта опустились. Окошкин с беспокойством на него посмотрел. Он перехватил его взгляд и тихо сказал:
— Поспать надо, товарищ Окошкин, верно?
— Ничего особенного, — сказал врач, — у него главным образом нервное. Я ему укрепляющее пропишу.
Лапшин пустил врача за свой стол, врач выписал рецепт и ушел. Ушел и шофер. Над прекрасной площадью, над дворцом, над Невой проглядывало солнце. Еще пузырились лужи, еще ветер пригнал легкую дождевую тучку и мгновенно обрызгал площадь, но непогода кончилась, день должен был наступить жаркий, летний.
— Ну, Жмакин, — сказал Лапшин, — поедем по домам.
— Можно, — с трудом ворочая языком, сказал Жмакин.
Вышли на площадь.
Лапшин сел за руль, Жмакин рядом с ним.
— Меня в гараж закиньте, — сказал Жмакин.
— Закинем, — ответил Лапшин.
Ярко-голубыми упрямыми глазами он глядел перед собою на мчащийся асфальт. Легко брякнули доски — автомобиль проскочил разводную часть моста — и понесся мимо Ростральных колонн, мимо Биржи, по переулочкам Васильевского. Все теплее и погожее становилось утро. И все спокойнее делалось на душе у Жмакина.
Несколько дней он провалялся, потом поехал в Лахту. Тут ничего не изменилось. Женька встретил его с визгом, Клавдя засияла и взяла за руку.
— Ну что? — спросил он.
— Ничего, — ответила сна, покачивая его руку. — Кушать хочешь?
Ей всегда казалось, что он голоден или что ему надобно постирать или зашить, заштопать.
— Где пропадал?
— Болел немножко, — сказал он.
Вошли в дом. Тут было прохладно, пахло свежевымытым и полами, чистой отутюженной скатертью. На столе в кувшине стоял коричневый хлебный квас. Жмакин напился, утер рот ладонью и сел как гость.
— Так-то, Клавдинька, — сказал он.
Глаза ее все еще сияли.
— А папаша где? — спросил Жмакин.
— Как где? На работе.
— Это правильно, — сказал Жмакин, — сейчас время рабочее.
О, как приятно было сидеть в этой полутемной комнате и беседовать неторопливым, тихим голосом! О, как приятно быть равноправным и не кривляться, не фиглярничать!
Он вынул папиросу, постучал мундштуком по коробке, закурил и пустил дым к потолку. В общем, он немного еще кривлялся, но очень немного.
— Так вот, Клавдинька, — сказал он, — завтра я права получу. Как-никак, специальность. Паспорт у меня имеется, мне его на квартиру прислали. Значит, послезавтра оформляюсь как шофер. Возьмешь к себе жить?
Она немножко приоткрыла рот и положила свою руку в его ладонь.
— Пойдем запишемся, — сказал он, сжимая се руку, — все честь по чести.
— На какую фамилию? — спросила она.
— Да хоть и на мою, — сказал он. — Моя фамилия теперь ничего, в порядочке.
— Ах ты Жмакин, — сказала она, — ах ты Жмакин, Жмакин.
И засмеялась.
— Чего ржать? — сказал он. — Отвечай на вопрос.
— Ладно, — сказала она.
Вошел Женька с моделью планера в руке. Жмакин поговорил с ним. Потом Клавдя проводила его на станцию.
Вечерело.
Жмакин влез в вагон, помахал Клавде рукою и сел на ступеньку. Поезд шел медленно, паровоз тяжело ухал впереди состава. В вагоне пели ту же песню, что Жмакин слышал давеча в управлении:
Ты лети, лети, лети, лети,Ах, телеграмма,Ах, телеграмма.Через реки, горы, долы, океаны,Ах, океаныДа и моря…
Песня была беспокойная, грустная, щемящая. Перед Жмакиным, подернутые легкой вечерней дымкой, курились болота.
