— Ага.
— Новгород был захвачен фашистами, оккупирован. Когда советские войска подошли к городу и уже должны были освободить его, немцы со злости разрушали и уничтожали все, что могли. После их ухода в Новгороде были одни развалины. Они даже заложили заряды под храм святой Софии в кремле, хотели его взорвать. Заряды взорвались, но храм не обрушился. Он оказался очень крепким.
— Вот этот храм, да?
— Да. На этой войне у тебя погиб твой прадедушка, папа твоей бабушки Веры. Его звали Павел, он писал с фронта письма, я в детстве читал эти письма. Последнее письмо пришло от него в 1943-м. А потом его убили. Мы не знаем, где его могила, знаем только, у какого села он погиб. Это было на юге России, они атаковали позиции немцев. И в него попала пуля, а может, осколок мины или снаряда. И другие твои прадедушки и прабабушки тоже пережили эту войну. Кто-то сражался на фронте, а кто-то работал для фронта в тылу.
Мне хочется показать дочери связь между историей той бесконечно далекой от нее войны и всеми нами, живущими здесь и сейчас. Кажется, это удается: девочка молчит и слушает с сосредоточенным интересом.
Мы проходим через кремль по внутреннему периметру, выходим в противоположные ворота и по мосту переходим на Торговую сторону. Здесь концертная площадка, выступают детские хореографические коллективы. Вера возбужденно тянет меня за руку:
— Папа, я занималась в этом кружке, в Доме культуры! У нас была художественная руководительница Софья Павловна.
Дочь ходила на танцы. Потом перестала. Ее не отобрали в какую-то танцевальную программу. Она очень расстраивалась. А мне вообще ее занятия не нравились: самых младших использовали как статистов, просто чтобы вызывать умиление у зрителей. Ритмике и пластике их толком не учили.
После хореографических коллективов на сцену выходит народный хор с репертуаром песен военного времени. Я веду дочь к кафе неподалеку, заказываю шашлык. Мы садимся за столик. Свежий воздух и прогулка благотворно повлияли на аппетит дочери, она с удовольствием ест свою порцию. Дома ее не заставишь нормально пообедать.
Я слушаю песни, курю сигареты, одну за другой, и думаю. Вспоминаю. Я вспоминаю Пост № 1. Пост у Вечного огня. Только другой, в другое время, в другом месте, в другой стране.
В стране, которая называлась СССР.
В этой стране была маленькая область, автономная республика в составе РСФСР. Чечено-Ингушская АССР. Столицей области был город Грозный. В городе Грозном был обком КПСС. Он так и назывался — обком. Областной комитет. Потому что, несмотря на официальную аббревиатуру АССР — Автономная Советская Социалистическая республика, Чечено-Ингушетия не была автономной, не была республикой. Она была областью, национальной окраиной советской России.
В тридцати километрах к югу от Грозного был райцентр Шали. В этом селе я родился, здесь рос, учился в средней школе № 8, расположенной прямо у центральной площади, за зданиями райкома КПСС и райисполкома.
По другую сторону площади, через дорогу, воздвигли памятник павшим в Великую Отечественную войну; перед памятником в железном цветке пятиугольной звезды горел Вечный огонь.
Монумент построили поздно, в восьмидесятых годах, уже на моей памяти. В 1944 году чеченцев и ингушей выселили в казахские степи, за потворничество фашистским оккупантам. В 1957 году репрессии были признаны незаконными, народы реабилитировали и разрешили им вернуться. Но из советской историографии были тщательно вымараны сведения об участии чеченцев и ингушей в Великой Отечественной войне, об их вкладе в победу. Уничтожены архивные свидетельства. По версии Сталина, это был народ-изменник, народ-предатель; у него не могло быть героев.
И после реабилитации правда не была восстановлена полностью. Факты о сражавшихся против фашистов чеченцах, о ветеранах войны, оставались под негласной печатью забвения.
Уже в 90-е некоторые историки стали рассказывать, что в гарнизоне Брестской крепости было целое подразделение чеченцев и ингушей; все сражались до конца, все погибли, никто не сдался в плен. За всю Великую Отечественную ни один чеченец не попал в плен. Чеченцы никогда не сдавались живыми.
Позже, во время военной авантюры Советского Союза в Афганистане, чеченские воины-интернационалисты также отчаянно сражались с моджахедами, своими братьями по вере. В каждом селе живут семьи убитых в Афгане, никто не перешел на сторону исламистов, никто не сдался в плен.
Они просто не умеют сдаваться.
Об этом все знают, но никто не пишет, до сих пор. Потому что историческая правда противоречит социальному заказу. Российской идеологии нужен образ чеченца как врага России, чтобы оправдать две кровопролитные войны. Идеологи сепаратистов, «независимой Ичкерии», провозгласили факты о героизме чеченцев в Великой Отечественной и в Афганской войнах позором нации, ошибкой глупых, одураченных советской пропагандой отступников. По их мнению, чеченцам следовало не проливать свою кровь за Россию, а бороться с ней, хотя бы и на стороне Гитлера. Тем более не воевать с мусульманами в Афганистане. Им тоже нужен образ чеченца как закоренелого врага России.
Удивительно, но оказалось, что цели пропаганды противоположных сторон совпали. А что истина выглядит иначе — так тем хуже для истины.
Но уже в 80-е, когда центральные власти, наконец, разрешили поставить памятник чеченцам, погибшим в Великую Отечественную, имена уроженцев Шалинского района, сложивших свои головы на полях войны в рядах Советской Армии, заняли две широких мраморных доски. Наверное, столько же, сколько и в любом другом российском селе, под Воронежем или Рязанью.
Только лучшие из лучших, самые продвинутые ученики районных школ удостаивались чести нести караул у Поста № 1, Вечного огня и обелиска павшим.
Я был лучшим из лучших. Я всегда был лучшим из лучших.
Нас много, таких.
Отличники, активисты, в белых рубашечках, с красными дипломами. Знавшие наизусть по центнеру классических стихов, разбиравшиеся в астрономии, химии, физике, проштудировавшие Гегеля и Фейербаха еще в девятом классе. И даже верившие в социалистические идеи.
Мы были слишком умны, мы принимали все всерьез. Эту жизнь нельзя принимать всерьез. Она ненастоящая.
Однажды утром мы проснулись в другой стране. Кто-то уже написал об этом? Пусть, ведь я имею в виду другое. Если бы все здесь было настоящим — как бы могло случиться так?
Когда чеченцев выселяли в казахские степи, увозили далеко от родины, на железнодорожные пути пригнали длинные составы со столыпинскими вагонами, окружили каждое село цепью пулеметчиков, потом везли, долго, стенающих в тесноте, умирающих от болезней, голода и жажды.
Когда всех нас в одночасье выселили из нашей родной страны, не было ни поездов, ни пулеметов. Или мы просто не знали?
Может, мы просто не знали.
Может, по телевизору, в программе «Время», передали тайный психический код, и мы все погрузились в глубокий сон. Тогда нас, спящих, погрузили в товарные поезда, погрузили в сорокафутовые контейнеры и увезли далеко-далеко. За высокие горы, широкие степи, может, даже куда-нибудь за океан.
Они долго готовили эту операцию. Они хорошо подготовились. Там, далеко, на чужих и пустынных землях, они построили точные копии наших городов и сел, они высадили тополя и ели, они даже проложили такие же дороги, какие были у нас — в рытвинах и ухабах. Только это была уже не наша страна. Это была их земля, и все здесь было для нас чужое.
А они знали ключ, они разбудили нас утренним выпуском новостей. Доброе утро, рабы. Теперь вы наши рабы, и у вас нет больше надежды на счастье, веры в равенство и справедливость. Так однажды утром мы проснулись в другой стране.
Это легче понять, это лучше все объясняет. Иначе как могло оказаться так, что мы все вдруг оказались здесь? Фэнтези, какое-то мрачное пессимистичное фэнтези.
Я не пишу фэнтези, я последний классический реалист. Поэтому — нас погрузили в вагоны и привезли сюда. Ведь так уже было однажды, и это больше похоже на правду.
В тот раз мы вернулись. Это было не так сложно. Поэтому теперь нас увезли далеко, очень далеко. Чтобы мы уже не нашли дороги. Нас выселили без права возвращения.
А что наша родина? Она осталась, пустая, горестная. Как кошка, у которой ночью отобрали ее котят, всех до единого. И черненького, с белой звездочкой на лбу, и смешного пушистика, и рыжего в полоску, и дымчатого, с голубыми глазами. Их положили в полиэтиленовый пакет, залепили скотчем и бросили в канализационный люк. И придушенный писк скоро смолк в гулком бетонном колодце.
А она ходит, потерянная, смотрит снизу вверх на занятых своими делами хозяев и мяукает, удивленно и жалобно.
Наша родина.
Нет, я думаю, кто-то остался. Ведь не все смотрели программу «Время». Кто-то был слишком пьян, чтобы повернуть выключатель. Иные же совсем не смотрели телевизор.
