шагаю вперед. Мой пульс учащается, когда я протягиваю руку, снимаю бархатистую ткань с рояля и позволяю ей упасть к моим ногам. От его вида у меня перехватывает дыхание.
Розовое дерево и пыльные клавиши.
Имя Эммы выгравировано на дереве папиным перочинным ножом, за что ее на неделю отправили под домашний арест.
Черт.
Я сжимаю переносицу, пытаясь унять жжение в груди. Мои колени уже не так дрожат из-за лихорадки, а все потому, что я впервые за много лет смотрю на драгоценное пианино моей сестры. Я прятал его от посторонних глаз, да и от своих тоже.
Было слишком больно смотреть на него.
И оно до сих пор причиняет боль, но я больше не позволяю этому останавливать меня.
Вытаскивая маленькую деревянную скамеечку, я перекидываю через нее одну ногу, затем другую, пока не сажусь перед роялем. Я представляю, что Эмма сидит рядом со мной и учит меня, куда класть пальцы, а также знакомит с аккордами и клавишами. Она сказала мне, что если я овладею фортепиано, то смогу научиться играть на любом инструменте.
Я закрываю глаза и поднимаю руки.
В последний вечер, когда Эмма сидела со мной на этой скамейке, она познакомила меня с дорийским ладом.
– Я только что выучила его, – взволнованно заметила она, рассказывая мне о гамме ми минор. Она собрала волосы в свой фирменный конский хвост, и тот покачивался из стороны в сторону, пока ее руки скользили по клавишам. – Дорийский лад придает песням жуткое, навязчивое звучание. Послушай эту мелодию.
Она без усилий сыграла Eleanor Rigby The Beatles.
И я услышал эту же мелодию прошлой ночью. Пока дрожал от лихорадки, погруженный в безумный сон, песня звучала где-то в голове, такая же навязчивая и прекрасная.
Она сочеталась с ее смехом.
Я чувствую себя уставшим и замученным, поэтому не пытаюсь сыграть что-то поистине стоящее. Вместо того я просто нажимаю кончиками пальцев на разные клавиши, впитывая их аккорды и радуясь, что они все еще звучат.
Я все еще играю.
Я не теряю надежды.
По небольшому пространству разносятся резкие ноты фортепиано. Совершенно новый звук эхом отдается от стен – нечто чуждое для моих ушей. Когда я наконец привыкаю к ним и мои руки сами ложатся на клавиши, то начинаю чувствовать себя так, словно вернулся домой.
Я представляю, что Эмма здесь – учит меня и поддразнивает в тех случаях, когда я беру неудачную ноту.
Она подбадривает, поддерживает и истерично хлопает в ладоши, когда мне удается сыграть что-то достойное.
Безусловно, фортепьянная музыка вырывает Люси из сна, поэтому, когда последняя нота затихает, я слышу позади себя сдавленный звук.
Я поворачиваюсь и вижу, что она смотрит на меня, разинув рот.
Ошеломленная, потрясенная, вне себя от радости.
Она стоит босая, с длинными распущенными волосами, прижав руку к сердцу, как будто ей нужно удержать его, чтобы оно не выпрыгнуло из груди.
Я ничего не говорю – слова кажутся бесполезными. Они принесли бы больше вреда, чем пользы. Поэтому мы просто наблюдаем друг за другом.
Все люди одиноки.
Я знаю, откуда они берутся, потому что долгие годы жил как один из них.
Глядя на Люси и упиваясь улыбкой, которая появляется на ее губах и наполняет слезами глаза, я начинаю кое-что понимать…
Я больше не хочу быть один.
Глава 14
Люси
Вернувшись домой, я обнаруживаю, что подъездная дорожка уже расчищена.
Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как у Кэла спала температура. Я подумала, что ему пока рано возвращаться на работу из-за кашля, который продолжал терзать его грудь, но он лишь отмахнулся от моих беспокойств и уже во вторник отправился в мастерскую.
– Я нужен ребятам сегодня. Плотный график, – сказал он, хотя был бледен и с покрасневшими глазами. Он все еще выглядел ужасно. – Тебе, э-э… хорошо здесь?
Я предположила, что «здесь» означает «в его доме», поскольку его взгляд скользил по пространству вокруг, – поэтому кивнула. У меня есть дела по дому и несколько поручений, которые нужно выполнить, поэтому я полна решимости выложиться по полной.
Мы оба понимали, что в ближайшем будущем нам предстоит разговор, но сначала Кэлу нужно было окончательно поправиться. Он подхватил какой-то непонятный вирус.
Я до сих пор чувствую, как он дрожит в моих объятиях, пока я пытаюсь прогнать его лихорадку одним лишь звуком своего голоса и нежными прикосновениями. Он разговаривал со мной во сне, пребывая в ярком бреду. С его губ не раз срывались наши с Эммой имена, а также множество невнятных слов, которые не имели никакого смысла.
Сказать, что я ужасно волновалась, было бы преуменьшением.
Но когда вчера утром я проснулась от звука клавиш пианино и наткнулась на Кэла, сидевшего за старым фортепиано Эммы, беспокойство переросло в душераздирающие эмоции, от которых у меня перехватило дыхание.
Благоговение и изумление.
Чистая, неизменная радость.
После того как он вновь накрыл пианино черным бархатом и забрался обратно в постель, я осталась рыдать на диване, держа своих собак на коленях.
Я понятия не имею, почему он решил сыграть, однако это очень похоже на прорыв, шаг в будущее.
Я останавливаюсь на подъездной дорожке возле своего дома, чтобы забрать почту и полить цветы, как вдруг из сумочки доносится трель телефона.
Алисса:
Как прошел разговор??? Нужны подробности!
Сглотнув, я прикусываю губу. Мы с Кэлом еще не обсуждали то, что произошло между нами, если не считать нескольких лихорадочных фраз, – и это всецело моя вина. Я была так измучена, когда ехала к нему домой в воскресенье утром, что понимала: у меня не хватит сил на подобный разговор.
Я хочу спросить его о том, что мы будем делать дальше. Что это значило для него?
Почему Джолин находилась у него дома в то утро? Если они…
Нет.
Интуиция подсказывает мне, что дело вовсе не в том, о чем я подумала. Несмотря на все свои недостатки, Кэл никогда бы не сделал ничего подобного.
Я набираю ответ.
Я:
Мы еще толком не поговорили. У Кэла поднялась температура, так что я вроде как ухаживала за ним. Возможно, мы поговорим сегодня!
Алисса:
Уже лучше. Из-за этой неопределенности у меня образовывается язва. Кстати, о язвах: Данте забыл свою шапочку в моей машине. Может, ты сможешь ее вернуть?
На моем лице появляется улыбка. Алисса подвезла Данте домой, потому что он слишком много выпил, и мне стало любопытно, не случилось
