её. Одно целое.
И расцепиться нет никакой возможности. Как разделить то, что едино?
Тут девушка выкрикнула одно заковыристое слово — как только сумела произнести. В ушах у меня зазвенело, голова закружилась, а печать на спине отозвалась вспышкой ледяного огня. Вспыхнула, и лавиной прокатилась по руке — вниз от плеча к локтю и дальше к пальцам, что сцепились с пальцами девушки. Туда, где мы стали одно.
Смотрю — по ладони девушки-гоблина, что она над раной держит, мелкие искры пробегают, а сами пальцы прозрачными сделались, и сквозь них постель видно. Гоблина нашего видно, что на постели лежит. И в самом центре ладони — как в прицеле — ранка.
Сквозь руку ранка кажется чёрной, как разрез в темноту. И в темноте этой что-то шевелится и булькает чернильной жижей. Жижа эта из раны выходит горячей волной — на вид как чернильная лава — и кверху поднимается. Так потихоньку вся поднялась, собралась в чёрный шар и под ладонью повисла.
А девушка-гоблин ладонь резко опустила — и как муху поймала этот шар. Сказала слово и сжала пальцы.
Чернота исчезла. Сразу, вдруг — была и нет её. А моя ладонь стала моей ладонью, и руку сразу отпустило.
Девушка пальцы разжала, покачалась немного, за голову схватилась и села прямо на пол.
Я к ней бросился, по щекам её похлопал, приподнял — а она бледная как стенка.
Схватил я с комода графин с вишнёвой настойкой и девчонку напоил прямо из горлышка.
Она закашлялась, заморгала, посмотрела на меня и спрашивает:
— Как он? Живой?
Я приподнялся, посмотрел.
Вижу, гоблин наш лежит в той же позе, но дышит ровно, кожа позеленела — а до того синюшная была — и рана совсем другая стала. Разрез посветлел, сморщился, края у него стянуло, и опухоль спала. А чернота с завитушками исчезла совсем. Будто не было её.
— Живой, — говорю. — Дышит.
Девушка вздохнула, говорит еле слышно:
— Получилось…
Взяла у меня из рук графин и давай хлебать. В три глотка ополовинила.
Дух перевела, губы отёрла и меня спрашивает:
— Как вы? Не плохо вам?
— Нет, — отвечаю. — Всё в порядке.
А мне и правда хорошо. Так хорошо, будто не лечили мы, а в постели кувыркались — до изнеможения. Хочется петь, кричать и делать глупости. А ещё жрать хочется — сил нет.
Собачонка на кровать к нашему больному вскочила и давай рану обнюхивать. Нюхает и рычит.
Тут девушка на себя взглянула, ойкнула — платье на ней всё помялось, шапочка и вовсе на одном ухе висит — и на кухню бросилась. Себя в порядок приводить.
Наш орг встрепенулся, голос подал. Он до этого всё время, пока мы больным занимались, в уголке сидел. Прикинулся ещё одним креслом и даже не дышал, похоже.
— Господин Дмитрий, живой наш гоб? Али помер?
— Живой, — отвечаю, а сам подскочил к орку, за плечи схватил — ничего себе плечищи! — и смеюсь, как дурак: — Живой наш гоб! Радуйся!
Орк обрадовался. Вскочил, на гоблина посмотрел и на коленки бухнулся. Ноги мне обнял, и давай голосить:
— Спасибо, спасибо, господин! Вы не то, что господин Альфрид! Он гоба убить хотел, а вы не дали! Я с вами теперь!
Разошёлся, на коленках стоит и вставать отказывается.
— Ну хватит, — говорю, — хва…
За моей спиной щёлкнул дверной замок. Вскрикнула Верочка.
Я обернулся. Смотрю — дверь открыта, у порога моя девушка стоит, и глаза у ней как блюдца. Стоит, молча рот разевает, а сказать не может ничего.
В это время из кухни девушка-гоблин выскочила, шапочку эдак кокетливо на себе поправляет и говорит:
— Я тут умылась у вас, Дмитрий Александрович. Ну, пора мне, утро давно…
Увидела Верочку мою, ойкнула и замолчала. Стоят, смотрят друг на дружку, молчат. А я и дёрнуться боюсь — как бы с двух сторон не прилетело.
Потом гоблинша сказала:
— Ну, я пойду. Всего доброго.
Саквояж подхватила свой — и за дверь.
Орк мои коленки отпустил, в уголок метнулся и снова креслом прикинулся.
— Вера Афанасьевна, — говорю. — Это не то, что вы подумали…
Тут Верочка моя в себя пришла:
— Дмитрий Александрович… Я знала, что вы интересный… Но не настолько же!
— Я всё объясню…
— Да уж пожалуйста. Кто эта девушка? Она у вас ночевала?
Ёлки зелёные! Конечно, ночевала. Всю ночь провела, у постели — со мной вместе. За руку держались, даже слияние произвели… магическое. И что сказать теперь?
Выручила меня собачка. Вот уж от кого не ожидал — от мелочи пушистой. Подскочила собачонка к Верочке, в ноги ей носом уткнулась, повизгивает жалобно. В смысле: забери меня отсюда, от этих злых людей, памагитя!
— Ой, что это? — девушка псину на руки подхватила, давай наглаживать. — Откуда такая прелесть?
— Да вот, — отвечаю, — потерялась. Я к вам шёл, прибилась по дороге. Давайте на кухню пройдём, я всё расскажу в подробностях.
А сам вход в спальню загораживаю, чтобы она гоба на постели не увидала.
Но не сумел. Повернулась Верочка, чтоб на кухню идти, я посторонился неловко, и… Еле подхватить успел. Раз, и в обморок.
Отнёс я подружку свою на кухню, притащил остатки вишнёвой наливки в графинчике — во как пригодилась! — и налил ей немножко. Только губы смочил, но помогло.
Отдышалась Верочка, посмотрела на меня, руку на грудь положила, спрашивает:
— Скажите, Дмитрий Александрович, а под кроватью у вас никого не спрятано?
— Нет, — говорю. — Это всё. Больше никого нет.
И давай ей плести, что нашёл себе слуг — для личной надобности и респекту, а когда поздно домой возвращался, нарвался на местных гопников. Слуга мой под нож подставился вместо меня — и вот…
Но Верочка этот бред слушать не стала. Перебила меня, говорит:
— Ох, а я вам дурные вести принесла.
Покопалась она в ридикюле (это дамская сумочка такая, крохотная), достала оттуда свёрнутый газетный лист, мне протянула.
Разворачиваю, а он свежий, аж краской типографской пачкается. Сразу фотография в глаза бросилась, чёрно-белая, нечёткая, но на ней хорошо видно знакомый особняк, где мы только вчера вечером дело провернули. И заголовок крупными буквами: "КРОВАВАЯ ТАЙНА!"
Ниже шрифтом помельче: "Ужасное происшествие в особняке купца Пафнутьева! Кровавое злодейство!"
Читаю, а там расписано, что найдена окровавленная дама на полу гостиной (это они наврали, не гостиная то была), вся раздетая (тоже наврали, Альфрид её раздеть не успел). Что у дамы пропали ценные украшения, помяты одежда и честь, а также задеты нежные чувства. Имя дамы не называют, но намекают, что весьма достойная женщина, не
