— Курева случаем нет?
— Есть.
Они закуривают. Происшедшее им, в общем, по барабану, они что-то спрашивают для вежливости, и я отбиваюсь столь же шаблонными фразами.
— А поглядеть-то можно? — вдруг с явственным интересом спрашивает один.
Володя сидит в травах на берегу.
— Нет, нельзя. Ни в коем случае! Там же ее брат! — киваю я в сторону скрывающих Володю трав. Явно разочарованные, они пускаются в обратный путь, досасывая сигареты.
Я ложусь в траву. Просто лежу. Этот день как смерть. Но лучше не будет. Алешенька, ты помнишь, как в тебя были влюблены все девчонки в моем классе?!
Подходит Володя, говорит:
— Спасибо, дядь Вась.
— За что?
— За то, что не разрешили смотреть на нее.
Немота наступившего предвечернего часа.
Потом опять — Татьяна, водолазы. В действиях водолазов многое кажется неправильным: они слишком медленны, как будто некого больше спасать. Но ведь спасают они души тех, кто остался на берегу реки. И тело девочки, запутавшееся в речных водорослях.
— Ну вот же она! — вдруг вскрикивает Татьяна, когда водолаз уже начал погружение и ритмично, как дюгонь, дышит над водою: хр-рр! хрр-рр!
Мы подбегаем туда, куда показывает Таня, и там, по виду, правда что-то светлое в воде, но так вроде бы и было весь день. Косой свет солнца делает реку совсем темной. Водолаз в надежде только на чудо («Я же здесь проходил!») проходит несколько метров в сторону по дну и оказывается у берегового куста.
— Есть! — орет он в какую-то свою систему допотопной связи, но так, что все мы понимаем: «Есть!»
Он берет это беловатое, что всплывало с утра, и за руку волочит туда, где уже лежит Маша… Спасатели вынимают на берег второе тело и укрывают сверх простыни каким-то покрывалом…
— Слава богу, — плачет Татьяна, — я уже не надеялась…
Водолаз выходит из реки, снимает тяжелый медный шлем. Видно, что он очень устал. С трудом стягивает с себя резиновый комбинезон, бахилы…
В это время на взгорке возле реки показывается грузовик.
— Сюда, сюда! — орем мы.
За рулем — деревенский мужик, которого тоже, видно, колбасит от всего этого. Тоже удовольствие не большое в воскресный день — трупы в морг возить.
Но, слава богу, вернулись Лизка и Мишка.
Откидываем борт. Кузов грузовика выстлан мятой соломой, как будто в нем недавно перевозили коров.
— Ребята, теперь помогите поднять тела в машину, — просит кто-то из водолазов.
Ну, конечно. Я спускаюсь к воде, беру простыню, в которую завернута Маша. Не тяжело. Не страшно. Мы с Мишкой, сопя, поднимаем ее по обрывистому берегу и забрасываем в кузов. Легкая. Дитя.
В кузове немедленно оказывается Татьяна, откидывает край простыни, почти безмолвно смотрит на лицо ребенка. Зеленые сопли, как водоросли, торчат из носа. Она вытирает их, и видно, как становится чудесно хорошо лицо ее ребенка.
В это время мы с Мишкой поднимаем вторую девочку. Ноша потяжелее. Мы не разглядели ее и только там, в кузове, видим белую, размягченную водой кожу и прелестное лицо, на котором запечатлелось выражение то ли испуга, то ли недоумения…
Таня безутешно плачет, сидя рядом с дочерьми на соломе.
— Пора, пора, — говорит деревенский шофер, — пока до Кувшинова, а там с бумагами возня…
Я плохо соображаю. Понимаю только, что дело, за которым мы ехали сюда, сделано.
Грузовик уходит, взвывая передачами на обрывистом склоне реки. Потом скрывается в полях.
— Спасибо, — говорит Татьяна, как будто мы помогли что-то исправить, — большое вам спасибо, родные мои…
Горе сделало ее очень чуткой. Господи, как же с Володькой они вернутся сейчас в этот дом?! Я не представляю, ей-богу, не представляю. В лучах заходящего солнца мы уезжаем со страшного берега. С нами в машине в Рязань возвращаются водолазы.
Мы приезжаем на станцию, они сдают дежурство, бросают резиновые комбинезоны в кучу таких же, вместе с поясами, увешанными свинцовыми грузами.
— В хорошее лето до двадцати человек в день, — говорит наш водолаз, приготовляясь отправляться домой на велосипеде. — Тонут по-любому, на ровном месте. Вот такая беда.
Никогда не думал, что эта беда погубит моего брата. Я так и не увидел его. Он лежит в морге в Кувшинове, и я увижу его только на похоронах. Наверное, он, как и все мертвецы, будет не похож на себя. Татьяна говорила, что в последнее время один глаз у него совсем не видел, а шрам на щеке скрывала борода.
Мы прощаемся со спасательной станцией, с плакатами «Спасение на водах» и наконец устремляемся в обратный путь.
У первого же ларька останавливаемся.
— Мне шоколаду, чипсов и еще что-нибудь пожрать, — говорит Мишка. — А тебе?
— Мне три бутылки пива и спички.
Я забиваю трубку травой и делаю глубокий затяг.
— Хочешь, отсыплю тебе?
— Отсыпь.
Мы измочалены до невозможности. Мишка ведет, так и не выпив свой кофе. Я палю шмаль и припиваю пивом. Дорога налетает красными огнями тяжеловесных фур и временами вспыхивает желтым пламенем населенных пунктов. Вернее, пивного ларька в центре каждого неизвестного городишки.
Я бы поцеловал Лизку, да Мишка будет против. Просто он не понимает, что нас осталось четверо, четверо на всей планете. Хотя Наташка в Австралии, может, и не в счет.
Мы входим в поворот, и тут…
— Стой! — едва успеваю заорать я. — Тормози!
Танк. С растрескавшейся броней, похожей на расколотый дождями и вечностью бивень мамонта, торчащий из берегового откоса, стоит он на дороге. И двое людей — третий в люке — с бельмами вместо глаз, опаленных нашими фарами, больше всего похожие на покойников, только что восставших из могил, орут:
— Прорвались! Мы прорвались с первой попытки! Вы нам верите?!
— Прорвались! — ору я, пытаясь выскочить из машины… — Какие же вы молодцы! Конечно, я верю вам!
— Тогда как нам проехать на Дюссельдорф? — спрашивает командир, устало шевеля губами.
— Поверните направо и жмите на запад, — говорю я, потому что один знаю, кто эти покойники, и не боюсь их. — Сейчас вы претесь на юг. Вам нужен компас… Утром определитесь по солнцу…
— С кем ты говоришь? — поворачивается ко мне Миша. — Там никого нет! Мы чуть не расколотили машину…
— Танк, — говорю я, потому что вижу танк впереди, как свои собственные руки. — Танк, ты что, не видишь?!
— Да какой танк, к чертовой матери, тебя уже просто глючит на каждом шагу!
— Меня глючит?
— Да.
— Ну если ты не врежешься в него, я поверю тебе.
Миша спокойно заводит мотор и трогается. Мы проходим сквозь танк как сквозь туман и вновь оказываемся на темной дороге, где дальний свет упирается только в желтые пятна освещенного пустого шоссе.
— Ладно, — говорю я, — я потом тебе объясню, что это было. Развоплощение.
— О’кей, — соглашается Миша и прикуривает очередную сигарету. — Ты мне лучше вот что объясни: ты-то совсем уже развоплотился или все-таки думаешь поправляться?
— Я не мог развоплотиться за одну ночь. Проходы во времени… Впрочем, бог с ним, объясни, в чем дело.
— Мне нужен помощник. Ты сможешь торговать холодильниками?
— Думаю, да.
— Это монотонная работа.
— Я думаю, мне понравится их развозить.
— А ты хоть раз видел нормальные холодильники?
— Знаешь, мне понравятся любые, кроме морга. После этого случая ты должен меня понять.
Минут десять мы едем молча.
Владимир Коробов
Последняя свеча
Коробов Владимир Борисович родился в Тобольске в 1953 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор-составитель книг «Путешествие к Чехову» (М., 1996), «Прекрасны вы, брега Тавриды. Крым в русской поэзии» (М., 2000). Стихи публиковались в «Новом мире», «Дружбе народов», «Континенте» и других журналах и альманахах. Живет в Москве.
* * *
Багряным окроплен вином,снежком январским оторочен —шиповник замер за окном,склонивши ветки у обочин.И странно-беспокойный светот ягод лег в снегах окрестных,как будто кровянится следтвоих, Господь, мучений крестных.
* * *
На улице метелица
гуляет, мельтеша.Глядишь, еще шевелится,болит еще душа.Заблудшая? пропащая? —прохожим невдомек,на самом дне таящаянебесный огонек,что с силою нездешнеюнесет бессмертный светсквозь плоть окоченевшуюи жизни этой бред,чтоб совесть в ярком пламенисияла, горяча, —в пустой и зябкой храминепоследняя свеча.
* * *
Б. Викторову.
Опять зима, зима, зима.И снег сырой и грязноватыйукрыл озябшие дома,как елки, прошлогодней ватой.Опять друзья ушли в запой,пичуги в гнездах притаились,замысловатою резьбойопять катки засеребрились.Ну что ж! И ты себя уважь,достань заветную заначку,непозволительную блажьосуществи, махнув на дачкупустую… Канет за лесокгрохочущая электричка(так чиркает о коробокпоследняя средь ночи спичка),а здесь такие теремавозвел мороз — аж стынет в глотке,и кажется — сойдешь с умаот неба, звезд, любви и водки.
* * *
Уже ты, брат, заматерел:легко и простоглядишь на Божий мир в прицелкреста — с погоста.Друзья и недруги лежатв могилах рядом.И птицы черные кружатнад гиблым садом.Но не возьмешь нас на испуг,мы терты, биты.Вот здесь лежит мой лучший друг,травой увитый,а там лежит мой лучший врагпод толщей глины —соединил один оврагдве половины.Настанет день, настанет час,подам им руку…Ну а пока, ну а сейчасстерплю разлуку,налью горчайшего винав стакан до краяи повторю их имена,с них пыль стирая.
* * *
Ты сбросишь платье, словно кокон,прильнешь, забыв о суете, —так бабочка у чьих-то окон,быть может, бьется в темноте.Ее страшат заботы утра,ей нужен свет запретных свеч,чтоб крылья цвета перламутрана том огне беспечно сжечь.
* * *
Уличному скрипачу.
