В камере, рассчитанной на двадцать пять человек, находилось пятьдесят осужденных, которые, как известно, гораздо компактнее, чем обыкновенные люди. Верхний ряд нар у окна занимала мнящая себя авторитетной публика. В камере не было ни одного вора в законе и нового русского новой бандитской иерархии, здесь сидела в основном разношерстная, шестерящая и алкогольно-бытовая, публика. Здесь же, у окна наверху, расположился Лом. Саркис Ольгерт дал знать людям — людьми в тюрьме считаются авторитеты, воры в законе и те, кто зарекомендовал себя бескомпромиссным борцом за криминальные права граждан, — что Лом — его человек. Лом возликовал и стал самозабвенно создавать свою команду. Это она занимала верхние нары у окна, и теперь любой поступающий в камеру новичок должен был пройти собеседование с верхонарной экзаменационной комиссией, внести посильный дар в общественную казну и получить статус зека и соответствующее полученному статусу место в камере. Верхний ярус у окна, как мы уже говорили, занимали Лом и его команда. По мере удаления от окна к двери табель о рангах понижалась. Если непосредственно возле Лома расположились «статские» и «тайные» «советники», то возле двери уже довольствовались жизнью всякие там «секретари» и «коллежские асессоры». Они первыми прощупывали взглядом и словами новоприбывшего. Взглядом оценивали по вещмешку и одежде его возможности и физические данные, а словами узнавали его характер и то, насколько он может пойти в утверждении своего «я». Полученные таким способом данные передавались незаметно в «царскую» подоконную палату, и там уже принималось окончательное решение.
«Пингвин», — передавалось к окну «коллежскими асессорами». «С деньгами, похоже, лох прибыл», — переводили «тайные советники» Лому. Пингвин наиболее тщательно подвергался собеседованию, и если у него действительно были деньги и залежи ценных продуктов питания вкупе с сигаретами в вещмешке, то вскоре он охотно расставался с большой, если не сказать основной, частью своих запасов и, получив поощрительное «настоящий арестант», занимал почетное место на нижних нарах под окном. Воздух туда все равно не поступал, но была возможность лежать и сидеть на них круглосуточно, а не посменно, как на другой стороне камеры.
«Ваня зашел», — сообщали «коллежские асессоры» наверх. «Мужик с работы вернулся», — переводили Лому «тайные советники». Мужику на собеседовании строго объясняли, как надо вести себя в мире тюремных людей, и отправляли на ту сторону, ближе к стене, где он вместе с другими такими же спал и сидел по очереди: одни шесть часов лежат, другие сидят, а затем «смена караула». Тюремный мир России всегда страдал от перенаселенности.
«Черт», — сообщали наверх. «Пусть мужики ему место определят», — не связывались с такой шушерой у окна…
Когда двери камеры распахнулись, вошел невысокий человек, который чертами лица и цветом коротких волос слегка напоминал Пьера Ришара.
Сыр, борец за чистоту и девственность своих брюк, окончившуюся смертью его родного брата и двадцатью годами лишения свободы для него, совсем не понял статус вошедшего и, широко зевнув, решил в мыслях: «Черт, наверное». Он лениво обшарил человека взглядом и в силу душевной толстокожести еще не почувствовал, что в большую, вонючую, туманную от сигарет и наполненную человеческим равнодушием (которое в тюрьме пристрастно и назойливо) друг к другу камеру вошло напряжение, а затем звонкая тишина.
— Ты кто? — пренебрежительно спросил у вошедшего Сыр. — Пьер Ришар или француз?
— Нет, — улыбаясь, ответил ему вошедший.
Их разговор происходил в странной, невероятной для переполненной камеры тишине.
— А кто? — уже совсем презирая вошедшего, механически спросил Сыр, намереваясь отправить его в чертятник.
— Не знаю. — Новичок продолжал улыбаться. — Видимо, смерть твоя…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Санкт-Петербург, как квинтэссенция несбывшихся желаний империи, несет в себе энергию пульсирующей и какой-то белесой насмешки. Мрачная ирония комплекса неполноценности, парадоксально явленного из прошедшего величия, делает Санкт-Петербург похожим на спившегося ангела, выпрашивающего деньги на похмелье у Сорокасороков Насемихолмовского черта. Вся прелесть состоит в том, что Насемихолмовский черт когда-то сам брал ссуды у спившегося ангела, который до того, как спился, тоже был чертом. Запутанны и прихотливы судьбы и ангелов, и бесов, покровительствующих российским городам. Вдоль Невки, если идти долго, не сворачивая в сторону, удаляющуюся от исторического центра, есть улица, отходящая от нашего пути влево, под прямолинейным названием Щелевая. Между двумя глухими безоконными стенами двух прошловековых высоких домов эта улица оканчивается тупиком в виде небольшой площадки, превращенной в полусклад-полусвалку картонной и деревянной тары из близлежащих магазинов. В самом углу площадки есть уникальное место. Очень близко к поверхности земли проходит теплоцентраль, и поэтому асфальт там сухой и теплый, а со стороны стены дома очень близко к улице проложены трубы с горячей водой, которая поступает в расположенную неподалеку фабрику цикличной керамики. Именно на этом месте из подручных картонно-деревянно-ящиковых средств было построено небольшое сооружение, крышу которого в несколько слоев плотно окутывала целлофановая пленка. Здесь уже более полугода жил потрясенный жизнью и Ирочкой Васиной Аскольд Борисович Иванов. Нанесенная обида, планку которой он слишком высоко завысил в ресторане «Лимпопо», гибель Сергея Васильева, два ареста, потеря денег и друзей, отказ от него отца и безропотно следующей за ним матери и последовавшая за этим, с интервалом в три дня, их смерть не выбили из Аскольда Иванова желания битвы за достойное место в жизни. Его доконала Ирочка Васина. Через два месяца после того, как они прибыли в Санкт-Петербург, она стала погуливать, затем подсела на иглу, а когда Аскольд опомнился — он уже нащупал дорогу к накоплению первоначального капитала на посреднических услугах не до конца законного свойства, — перед ним стояла красивая, но наглая, беспринципная и навсегда сорванная с привязи проститутка, владеющая несколькими европейскими языками. Этот последний штрих в цепи неудач так потряс Аскольда своей неожиданностью, что в его глазах тут же поселилось жуткое очарование мрачной депрессии. Он сжег все свои документы и растворился в илистом мире бомжей, навсегда уйдя с поля действия нашего повествования. Мораль: нельзя прямо из Сочи приезжать на постоянное место жительства в Санкт-Петербург без всякой акклиматизации, денег и связей, поверив словам обыкновенной, хоть и красивой, сучки.
Сложное слово и понятие «Родина». К нему прикрепляются соответствующие слова и сопутствующие понятия: «моя» Родина, «моя малая» Родина, «моя еще меньше» Родина, «дом», «квартира», «санузел». Это нужно представить. Территория земли — комендантский час. Это нужно представить еще один раз. С оружием против агрессора — патриот. Но понятие «агрессор» растяжимо, как резиновое изделие, предохраняющее человечество от детей и СПИДа. И вот вы вырастаете и начинаете кричать: «В Москву, в Москву!» — и продолжаете расти все сильнее и сильнее, расширяя список. «В Париж! — кричите. — В Лондон! В Нью-Йорк, в Токио!» Оформляете загранпаспорт — космополит. Ну и можно добавить — безродный. Это, кстати, не так уж и безобидно — Родина. Весь земной шар, включая безлюдные и совсем уже безжизненные места, поделен на Родины. Каждый заинтересован в конкретной Родине. Земной шар, в принципе, никого не интересует.
Алексей Васильевич Чебрак находился в трансе вдохновения. Его пульсирующий мозг обладал интуицией кошки, проживающей третью жизнь. Он чувствовал приближение результата. Этот результат показывал, что очень скоро можно начинать выращивание абсолютных доноров, безмозглых двойников заказчика. То есть если у вас есть деньги и власть, вы делаете заказ, у вас берут клетку и с помощью ее выращивают вашу копию, благодаря которой при современном развитии медицины вы можете продлить свою жизнь вдвое. Забарахлило сердце — пожалуйста, получите ваше личное второе. Хотите иметь два, три клона? Пожалуйста. Здоровый желудок или печень никому не помешают, главное — платите…
Дело в том, что Алексей Васильевич Чебрак действительно был гением генетики. Проблема генетического клонирования, как животных, так и человека, состояла в том, что копия была недолговечна и подвержена ускоренному старению. Если из клетки сорокалетнего бизнесмена делали его копию, то ребенку в пять лет уже нужна была женщина, в шесть она была уже не нужна, а в семь он умирал с признаками глубокой старости. Такие опыты давно проводятся генетиками всего мира. Ученых в принципе невозможно остановить никакими этическими и моральными соображениями. Если ученые что-либо открыли, они постараются воплотить это в жизнь, гибель всего человечества их вряд ли может смутить. Поэтому все разговоры о безнравственности тиражирования людей не стоят выеденного яйца — их стали бы тиражировать. Но вмешался эффект быстротечного старения, и это притормозило клонирование. Генетики остановили свои опыты и замахали руками на геронтологов: «Давайте скорее ищите ген старости, найдите эту клетку отключения, сколько можно тянуть, клиенты ждут». Они не знали, что блуждающий ген отключения в организме человека, созданного для вечности, отсутствует, а существует привнесенный извне инородный ген смерти, переданный клеткам человека откуда-то оттуда, из неподвластного пониманию прошлого. Алексей Васильевич Чебрак знал об этом, а еще он знал, что в клонах очень легко убрать быстротечное старение, и ген смерти здесь ни при чем. Нужно только подключить к этому делу мозг, самый совершенный инструмент организма, и все будет хорошо. Если в самом начале зарождающегося цикла, образовывающего клон, закодировать мозг на полную мощность одной-единственной мыслью: «Я молод, я силен, я здоров, я буду таким вечно», то в итоге получится здоровый, крепкий, выдерживающий весь человеческий цикл без поломок, человекообразный полуфабрикат — носитель донорских органов.
