Потом он встал, дополз до гаража, смастерил петлю и повис на крюке подъемника, записки он не оставил, что напишешь тем, кого любишь, но ничего не можешь сделать.
Когда сын Старого Каплуна Марик с внуком пришли забирать деда в дом, он сидел с мокрыми глазами: «Что опять, папа? – спросил Марик. – Что ты опять надумал своей беспокойной головой?»
Старый Каплун ему рассказал про Марика-музыканта, и сын ответил, уже прошло пятнадцать лет, зачем ворошить старый песок, где спит Марик, так случилось, никто не виноват, если ты должен умереть в пустыне, то не утонешь.
Так сказал умный сын Старого Каплуна, программист и шахматист в одном флаконе. Он смотрел на жизнь как на холодные формулы и всегда решал свои жизненные проблемы, как шахматную задачу, считал варианты, взвешивал качество фигур и принимал решение. Марика волновали в жизни две фигуры: фигура Беллы, его жены, и сутулая фигура его сына Яши, повторяющего его судьбу с точностью до шестого знака. Папу Марик, конечно, любил, но эти две фигуры были главными на его жизненном поле.
Во время ужина – Белочка приготовила мясо в кисло-сладком соусе с черносливом – приперся Мотя, дальний родственник Доры. Он иногда заходил пожаловаться на свою жену и детей, которые изводили его за всякую мелочь. Его посадили за стол, он вкусно поел, закурил вонючий «Беломор» и приступил к своему еженедельному плачу о том, почему они такие сволочи.
Мотя был удивительным человеком, маленького росточка, с полным комплексом Наполеона. Он был упрям, после четырех инсультов еле ходил, но из баб не пропускал ни одной. Последней была сестра в реанимации, которую он ущипнул за грудь, будучи в коме. Его даже хотели выписать за нарушение режима, но он опять впал в кому и сохранил свое место на больничной койке.
Так было всегда, он был маленький, да удаленький. Когда-то он выиграл в лотерею мотоцикл «Урал» с коляской, а потом через месяц – второй. Весь район ходил смотреть, как Мотя сидит на одном мотоцикле и поглаживает второй. Многие роптали, почему все достается евреям, – то, что остальные евреи ничего не выиграли, никого не волновало, а вот Мотины мотоциклы стояли у всех в горле не костью, а целым быком и спать не давали всему двору. Никто не хотел понимать, что это компенсация за малый рост и слабое сердце: «Чтоб он сдох, этот Мотя», – говорили многие. Более миролюбивые желали разбиться ему до крови на двух мотоциклах сразу.
Он был простым инженером по технике безопасности, а мечтал о должности заместителя директора, активно работал на общественной работе и добился.
Вначале получил должность начальника пионерского лагеря, принимал директора фабрики в лагере, как принца заморского, поил и кормил, и посылал ему в комнату поварих и прачек из своего лагерного гарема. Там Мотя был настоящий султан, там, в своем отдельном домике на берегу озера, он устраивал такие танцы с гуриями из окрестных деревень, что приходили их мужья и иногда били его больно, но недолго. Он взял на работу кастеляншей жену участкового, и мужики затихли, кто хочет сидеть пятнадцать суток за нападение на орган власти. Бабы говорили, что у Моти орган был по колено в очень активном состоянии, еще одна удача после двух мотоциклов.
Так он стал замдиректора по снабжению и оборзел совсем, Дору перестал узнавать, ходил только в галстуке и лакированных штиблетах, стал курить папиросы «Герцеговина Флор». Нет хуже еврея-начальника, заносило его от важности своей в такие дали, что он даже со Старым Каплуном стал разговаривать сквозь зубы, но случилось несчастье, и все встало на свои места, как положено.
Поехал как-то Мотя в командировку в город-герой в свое министерство и взял коробку носков для взяток ответственным товарищам, а по дороге его арестовали и дело завели, и фельетон написали в городской газете о том, что Мотя – вор, и конфисковали два мотоцикла, и все шептались, что ему конец, спекся Мотя. И тогда он прибежал к Старому Каплуну и молил его помочь по-родственному.
Старый Каплун помог, сходил к адвокату Нахимсону, они пошептались, и скоро дело закрыли в связи с отсутствием состава преступления, дали выговор без занесения по партийной линии, и все, с тех пор Мотя нос не воротил, даже предлагал старику один мотоцикл, но Старый Каплун не взял, помогал по-родственному, какие тут деньги.
Так вот, курил Мотя «Беломор» и плакал и продолжал: «После реанимации пришел домой чуть живой, а жена моя собрала детей и внуков и устроила мне суд семейной чести. Сама выступила и обрисовала якобы мои похождения за пятьдесят лет супружества, потом дочь кратенько изложила последний вопиющий факт с медсестрой в реанимации, и дали мне перед приговором последнее слово».
Мотя встал и с волнением в голосе резко отмел наветы супруги.
Попытки его ошельмовать назвал грязной клеветой и посчитал вражеским выпадом подколодной змеи, которую он пригрел на груди пятьдесят лет назад.
Дочери сказал, что в реанимации к нему в коме мама пришла, а он младенец, вот и потянулся без сознания к мамкиной груди, и укусил медсестру за грудь пустым ртом – челюсть у него забрали, чтобы во сне не подавился. Вот и вся его вина, в здоровье слабом, внуки по мужской линии все заплакали, а девки-сучки за бабу впряглись, консенсуса не получилось, но осадок остался.
«Буду уходить от них, как Лев Толстой, уйду на станцию и подохну в дороге», – со слезой в голосе закончил Мотя.
За столом все смеялись, эту хохму они слышали уже не в первый раз, они знали все, что он никуда не уйдет, может на ночь уйти в гараж и переспать там в коляске своего мотоцикла, где прекрасно помещался, а потом, чуть набравшись сил, опять кого-нибудь найдет и возьмется за старое.
Так он и умер со спущенными штанами в гараже, в очередном порыве любви на раскладушке между двумя счастливыми мотоциклами марки «Урал».
Мотя ушел тогда облегченный и счастливый, а Старый Каплун, кряхтя и кашляя, забрался в постель и лег на свою ночную вахту. Он долго не мог заснуть. Он уже давно мало спит, ему хватало пары часов, спать долго он не желал, ему еще много надо сделать, внести в книгу своей памяти много людей, которые застряли в его голове. Его воспоминания, собранные в его памяти, не исчезнут вместе с ним, он верил, что память материальна, и на мировом сервере памяти, который где-то в далеких мирах, останется на вечные времена, и по ссылке для тех, кто помнит Каплуна, не забудут тех, кого он знал и любил.
Не спит он уже давно. Его Сашенька беспокоит его, ему кажется, что его судьба не устроена, с тех пор, как он ушел из дома и больше в него не вернулся.
Два года он с музейной женщиной, повзрослел, работал в музее разнорабочим, а вечером учился в вечерней школе. Жили они с женщиной бедно, но весело.
Дора совала ему деньги каждый месяц, но он не брал. Подтянулся, вырос и резко повзрослел, редко приходил в родительский дом, всегда с какой-нибудь книгой в обложках из газеты. Пока он с аппетитом ел дорины котлеты и пирожки, он листал эти книжки с немецкими фамилиями – Ницше, Шопенгауэр и еще бог знает что, какие-то фамилии, от которых можно сойти с ума. Старый Каплун так боялся за него, за его голову: он живет по совсем другим правилам, может попасть в неприятности, он знает, что власть не любит таких, он встал на опасный путь. Старый Каплун даже говорил ему: «Сашенька, осторожно, смотри, мы здесь гости, власть не любит тех, кто идет не строем». Он улыбался и говорил: «Папа, не волнуйся, я знаю, как с ними жить параллельно».
Старый Каплун качал головой. Сколько умных он видел, которые тоже считали, что смогут обмануть власть, обыграть ее в игры, которые она придумала. Он вспомнил Бабеля, который слишком близко подошел к краю бездны и пропал в ней в самый расцвет своего таланта. Зачем блестящему писателю власть, что его в ней могло заинтересовать, не корысть, это ясно, что так привлекло его и в конце безжалостно уничтожило?
Потом Сашенька уехал с женщиной учиться в Питер, как его отец когда-то. Они жили на Пряжке в коммуналке ее тетки, он где-то учился, начал писать, работал на «Ленфильме» осветителем, продолжал жить, засунув нос в книги, в окружении сомнительных людей. Потом крестился, учился в семинарии, увлеченный Александром Менем, ездил за ним в группе самых ярых адептов. Потом его исключили из семинарии за ересь, за вопросы, которыми он изводил канонических духовных отцов, не переносивших отступников и сомневающихся. Он ушел и стал писать для кино, но его не покупали, он бедствовал, но не сдавался.
Однажды он приехал ночью и всех напугал. Ему передал знакомый кагэбэшник, что его должны арестовать за письмо, которое он подписал в защиту одного священника, посаженного в психушку. Вот тогда они поговорили с ним.
Старый Каплун давно не понимал своего сына, но любил от этого еще больше. Он узнал, что он убежал, что его ищут.
Старый Каплун замахал руками, забегал и стал причитать, но его мальчик спокойно и уверенно сказал ему, что скоро все поменяется и страх исчезнет вместе с этой страной и ее органами, не те времена уже.
