— Бациллы, отец Серафим. Но если хотите, пусть будет буцилла, не столь важно… Знаете, там, где я… Там, где я жил, с просвещением все в полном порядке. Его, считай, уже нет. По гражданской профессии я преподаватель, насмотрелся — особенно когда каждый год приходится встречать очередных первокурсников. Я часто пытался понять, с чего все началось? Почему-то кажется, что с отмены преподавания логики. В средней школе… в гимназии ее когда-то читали, но потом заменили рисованием. Не эстетикой, не историей живописи даже — именно рисованием. Плоскостное отображение мира — без всякого анализа…
— Но сын мой!.. Простите, господин капитан…
— Нет-нет, отец Серафим, называйте, как привыкли. Какая тут связь, спрашиваете? Вы не изучали марксизм?
— Господин капитан, помилуйте!..
— Я-то помилую, отец Серафим… Марксисты заменили обычную логику «диалектической». Дважды два — стеариновая свечка, если так требует обстановка. И если прикажет начальство. Неспроста! Логика — страшная вещь, даже обычная аристотелиева, без всякой квантовой. Вот смотрите… Церковь сильна тем, что имеет власть над посмертной судьбой человека. Так?
— Сын мой! Над судьбой властен лишь Тот, Кто сотворил и мир, и людей, и саму судьбу. Роль Церкви, конечно, важна…
— Не прибедняйтесь, отец Серафим! Кто бы стал вас слушать, если бы не обещание Рая и не страх Ада? В каждом храме на стене — фреска: души грешников гонят прямиком в котел. Под конвоем, чуть ли не с собаками…
— Сие аллегория…
— Но Ад — не аллегория? Душа, между прочим, лишь часть человека. Грешили вместе с телом, отвечать ей одной… К тому же часть бестелесная, что ей котел со смолой? Ни органов осязания, ни обоняния…
— Но я же пытался вам сказать — сие…
— Аллегория? Но кого и как тогда станут карать за грехи? Ладно, Господь всемогущ, сие в Его силах. Однако насколько я помню, сперва полагается Суд, который Страшный? Он-то в храме и, так сказать, отражен — на фреске?
— Господин капитан! Не ведаю, куда вы ведете со своей, прости Господи, «логикой», однако же, всякий пастырь посоветовал бы вам прежде всего молиться, смирив гордыню — дабы такие вопросы не приходили на ум.
— Да, конечно. «Блаженны нищие духом». Перевод неточный, но учите вы именно так! Продолжим. Стало быть, Страшный Суд… А кстати, он уже был? Нет? Значит, Ад пуст — как и Рай, между прочим. Кто же их позволит заполнять — без приговора? Нет, это не я придумал, а римский папа Иоанн XXII, еще семь веков назад. Осенило Понтифика… Так чем вы пугаете, отец Серафим? Суда еще не было, в ближайшие годы не предвидится…
— Вот, сын мой, те плоды просвещения, о коих уже приходилось поминать. Просьба есть у меня, требование даже. Не искушайте остальных, особливо юношей, вам доверившихся. Им в бой идти, на смерть. Вера искренняя, сердечная стократ сильнее и целительнее всякой вашей «логики». Пожалейте их! Ждет павших за Веру и Отечество венец райский…
— Да… А в Раю будут святые? Которые на иконах? Юродивые всякие, столпники, затворники? Василий Блаженный с дохлой рыбой в зубах?
— Отрадно сознавать — будут. А вот иные, ныне злобствующие и глумящиеся…
— Не претендую, отец Серафим. Скажите, а католики? Их в Рай пустят? Впали, бедолаги, в ересь духоборца Македония…
— Вы же знаете ответ. Только Святая Православная Церковь есть истинно Кафолическая. Она и несет спасение. Католиков же, Символ Веры исказивший, в папизм впавших, не спасет ничто.
— Не спасет, значит? Франциск Ассизский, Дункан Скотт, Святая Бригитта, Аквинат… Про Данте, Коперника и Колумба, вероятно, и вспоминать негоже. А еще есть протестанты, древние эллины, римляне, сотни и сотни иных народов. Представляете, сколько там замечательных людей? Интересных, честных, настоящих? Знаете, отец Серафим, я лучше с ними останусь. А вы — со своими юродивыми и со старухами, которые в храмах трутся. Один замечательный священник, отец Александр Мень, хорошее им название придумал: «православные ведьмы».
— А я вот о другом подумал, сын мой. Вы все о логике печалились, я же, грешный, иное узнать хотел. Чему еще страшному со мною случиться должно? Храм разорили, дома лишили, друзей предали смерти лютой… Но кажется мне сейчас, что встреча с вами всех тех бед пострашней будет. Не слишком грамотен я, слова ученые путаю, однако зрения духовного, спасибо Господу, не лишен. Не человек вы, господин капитан. Присланы вы — на погибель всеобщую. Нет, не со слов сужу ваших — сердцем чую. Вот оно, значит, каково испытание мое!..
— Но почему — на погибель? Если я хочу спасти несколько миллионов людей — разве это плохо?
— «Берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана…»
* * *
Он не любил фанатиков. Не любил и не понимал. Заставший и переживший коммунизм, он привык к спокойной иронии великой эпохи, когда нетерпимость тонула в скепсисе, а собственные выстраданные убеждения старались беречь, не трепать попусту. В мире тысяча истин, и кто сказал, что невозможна тысяча первая? Внутренняя свобода куда дороже внешней, и для людей ушедшей эпохи личное право на альтернативу было во много раз важнее возможности публично обругать Президента. Такие люди — плохое пушечное «мясо», никудышные колесики и винтики. Человек вообще создавался не в качестве строительного материала.
Фанатизм «земной», щедро излившийся в наступившем Прекрасном Новом мире политической нетерпимостью и бытовой ненавистью к «чужим», имеющим не ту форму носа и разрез глаз, вызывал отвращение. Фанатизм «небесный», покушающийся на права Господни, пугал и доводил до ненависти. Великие Инквизиторы ради Власти, Тайны и Авторитета были готовы сжечь Христа. Самодовольные неучи с неопрятными бородами отправляли в Ад Франциска Асизского и мать Терезу. Чем они лучше иных фанатиков, сбрасывавших в шахты монахинь и топивших епископов в волнах Енисея? Отчего не поверить во всемогущество Божье, в Его справедливость? Отчего не допустить что-либо иное, но все же не столь бесчеловечное? Почему адепты секты грязнобородых уверены, что только они распоряжаются милостью Творца? Разве кому-то дано право на смертный грех гордыни? Они плохо знают собственные священные книги. В «Апокалипсисе» спасение обещано лишь ста сорока четырем тысячам евреев из двенадцати колен. Не та у вас форма носа, святые отцы!
Он был бы рад сотворить Вселенную без ненависти и нетерпимости, но был не властен над каждым человеком, над каждой душой. Даже в его маленьком совершенном Мире у людей оставалась дарованная иным, истинным Творцом свобода воли. Терпимость пришлось бы вбивать пулями в каждый мозг, но это делалось и без него — не первый год и не первый век.
Время, сотворенное им вместе с Миром, было особым. Большие люди, вставшие во весь рост, не страдали сомнениями, они были готовы убивать и умирать за то, что почитали правым. Казалось бы, именно Церковь должна попытаться умирить особо нетерпимых, остановить готовых бездумно нести смерть. Но Адом грозили не убийцам, а ему самому, желавшему лишь спасти то, что еще возможно.
Проще всего было забыть о самодовольной секте, обреченной на гибель иными фанатиками, столь же уверенными в своей правоте. Но это была вера его предков, вера тех, среди кого предстояло жить и умереть. Может, и они в чем-то правы, к истине, к великой Точке Омега ведет множество путей. Но зачем проклинать иные дороги? Не правильнее просто идти своей?
Он знал, что ему ответят. Терпимость и право на личную свободу в его Мире казались даром Антихриста.
Иного Мира у него не было.
* * *
— Товарищ комиссар, готовы? Блеск в глазах, лютая ненависть к врагам трудового народа, любовь к родной большевистской партии и товарищу Сталину?
— Так точно, товарищ командир! В наличии. Да здравствует Мировая революция в Австралии и Антарктическом океане!.. Я все помню, Николай Федорович, не собьюсь. А почему вы все время Сталина вспоминаете? Он, насколько я помню, у максималистов инородцами ведает…
— Фамилиё красивое, товарищ Шворц. Вы тоже его поминайте — в будущем, глядишь, и зачтется… Главное, портупей, ни с кем не спорьте, не просите, а требуйте, и, если что, сразу на пулеметы наши намекайте. Комиссары — они именно такие. Сволочи, наглецы — и трусы.
— А вы их неплохо знаете, Николай Федорович!
— Ох, знаю…
* * *
— Мы Марсельезы гимн старинный
На новый лад теперь споем —
И пусть трепещут властелины
Перед проснувшимся врагом!
Пусть песни, мощной и свободной,
Их поразит, как грозный бич,
Могучий зов, победный клич,
Великий клич международный…
— Ишь, выводят шельмы! — одобрил штабс-капитан Згривец, но тут же помрачнел. — Вот ведь в христа-богородицу, в крест животворящий, матери его разгроб и тетушке в глотку хрен, чего ребятам петь приходится! Знаете, Кайгородов, мне без наших си-ци-листов как-то даже легче-с. Пусть катят-с — на легком катере к ядреной матери. И без них справимся.
