Меж камней
и меж орясин
пробираюсь молча я,
словно старый
тарантасик
на ухабах бытия.
Да ведь это — всё та же пушкинская «Телега жизни». Телега, а не «стальная птица», или пуще того, уж вовсе не евтушенкова «ракета», которою где-то у крикуна нашего заменена всё та же несоветская телега! Понятно, что авторы стальных птиц разом почуяли чужого. Вместо "сплошной лихорадки буден" Горбовский посмел назвать одну свою книгу крамольным словом "Тишина".
Ну, и. шума вокруг этой «тишины» устроили! Лесовичку чем только ни грозили…
Боюсь осенних помрачений,
когда вот-вот
и грянет снег…
Боюсь,
как всякий злой, вечерний
и одинокий человек.
Никому не дано пробить броню одиночества. Только полная потеря личности, по Горбовскому, есть плата за избавление от одиночества…
Вместо проблем, которые нам выдавали десятилетиями за самые главные в жизни, он обращает внимание совсем на иное.
Зачем сердечнику кофейник,
Когда казнит себя палач?
…
Кому любимая дороже –
Себе ли, мужу, или мне?
А крокодилы ходят лежа,
Поди, узнай, по чьей вине?
В мире природы, в мире тишины, в мире слова — Горбовский дома. Но стоит ему услыхать, что за спиной кто-то идет, как идущие множатся.
Я меняю маршруты, плутаю,
В магазины и в бани влетаю,
Серой мышью ныряю в метро я,
А за мной уже топают трое…
И, наконец, когда он "из вчера выбегает в сегодня", за ним уже топает целая толпа… Что это? Описание реальных стукачей? Нет, конечно: тут страшнее, потому что это — коллективизм собственной внеперсональной персоной… Символ неизбежного образа жизни, навязываемого человеку. И пусть ему даже хочется
кричать, стонать, мяукать,
визжать и выть пилой
Все труднее и труднее отстаивать свое право на тишину…
Первая книжка Горбовского вышла в 1960-м году. Называлась она "Поиски тепла". Уже в самом названии была скрытая полемика с "духом времени". Да и для большинства своих ровесников-поэтов Горбовский был несколько инороден: почти всё наше поколение, вырвавшееся на эстрады и в залы (не исключая и автора этих строк) больше ценило чтение стихов со сцены, чем тихую книгу, предназначенную для свидания с читателем лицом к лицу, один на один…Все, мы, кроме Кушнера и Горбовского…
А когда медный век отшумел и отбренчал, Горбовский остался Горбовским, — лесовичком, ищущим тишины.
Наконец, когда совсем новое поколение, — поэты "тайной свободы", или, как их ещё дразнили, «тихие лирики» вышли в самиздат, (как известно, в печать при советской власти их так и не пустили!), то Горбовский — словно шепот на площади, всё так же слышен был, как и среди своих бунтующих ровесников — оэтов шестидесятнической "бури и натиска", которые даже тишины, и той требовали во всю глотку.
Тишины хочу, тишины…
Нервы, что ли, обожжены? — кричит Андрей Вознесенский.
Горбовский явно должен был стать близким новым поэтам, вот этим "тихим лирикам". Но к удивлению моему ничего такого не случилось.
Почему же он — чужой для поколения В. Кривулина, Е Игнатовой, Ю. Кублановского и прочих новых поэтов, родившихся после войны или в самом её конце?
Причины этого лежат уже не в русле поэтики, а в особенностях советской действительности. И не только задиристое, несмотря на "тихость", неприятие, отрицание всех, кто старше, этому виной, (об этом явлении точнее всего сказано у Василия Аксёнова в "Прогулке в калашный ряд") — есть тут и вина самого Горбовского:
Новое поколение — непечатное, родилось в самиздате и так дожило до своего сорокалетия (о них — четвёртая часть этой книги), а Горбовский — не в стихах, а в жизни, во внешней карьере — себя в конце концов причислил к тем, кто "тащит и не пущает". Захотелось в конце концов положения, захотелось ему даже и редакционных должностей… Надоело числиться среди подозрительных "оттепельных".
Кстати, это ведь был почти тот же самый настрой, что несколько раньше, в самом начале пути, привел Евгения Евтушенко к тому, чем он многие годы и являлся. Но в отличие от хваткого и громкого сверстника, Горбовский не стал расплачиваться с "благодетелями " натурой — не стал писать ожидавшихся от него лживых стишат. Просто потому, что он поэт, потому что — не может. И точка. Но вне стихов он стал вполне официален и вошёл в официальную поэтически-чиновную номенклатуру, очень очень нуждающуюся всегда хоть в одном талантливом человеке… Вот потому-то ему к пятидесятилетию и позволили свою книгу назвать: "Избранное", чего ни Сосноре, ни даже Кушнеру тогда ещё не дозволялось…
И вот вопрос: можно ли винить Горбовского в том, что он позволил спекулировать собой? Он ведь отлично помнил, как его в 68 году травили за "Тишину"… Микрождановщина тогда развернулась широко, и Горбовского надломили.
После выхода "Избранного" — прекрасной книги, хочется всё же напомнить Горбовскому, как боялся он стать тем, кем стал…
"А крокодилы ходят лежа" — Горбовский, к счастью, не научился так ходить, — ни крокодилом, ни носорогом окончательно и не стал.
Но оказалось, что не лишён он и пророческого дара: в одном из ранних стихотворений Горбовский иронически нарисовал будущего себя «в чинах», и, к сожалению, угадал:
Я куплю себе галстук
зеленый, как травка,
Щегольну по бульвару –
бульварный поэт…
Будет ценной и модной
моя бородавка
под округлой скулою –
коричневый цвет…
Будут старые девы бубнить о поэте:
— Утром пьёт он какао…
— Водку пьёт он в обед… –
Рассуждая порой обо мне,
как о странном предмете,
будут мне убавлять по ошибке
количество лет.
Будет весело тем
наблюдать меня в этакой роли,
будет больно друзьям –
если будут друзья…
Я куплю себе галстук,
зелёный, как поле…
Будь он проклят –
разумный и будущий Я!
32. ВОЗМОЖНОСТЬ РЕАЛИЗМА? (Олег Чухонцев)
Общим местом давно уже стал разговор о темпах века, о торопливости и суетности, о гонке жизни — неизвестно, куда и зачем.
Эта напряженность передалась и многим поэтам. Как музыка, стих тоже включается в ритм своего времени… И вот — две категории поэтов. Одни мчатся в потоке этого мира, порой опережая его, воюя с ним, или упиваясь им, а другие… Среди первых такие разные, как Александр. Галич и Андрей Вознесенский…
А вот вторых меньше. Это поэты, которые не то чтоб не слышали электронных гитар, — бешеного пульса века, но ритмы эти вызывают у них потребность контрапункта— и возникает медитативная поэзия, текущая неторопливо, словно она — противоположна всем стремлениям и болезням столетия.
Показательно, что в мировой поэзии такие поэты нередко появлялись в самые бурные времена, удивляя современников своей "не современностью", и мало кому было дано понять их уравновешивающую роль.
Так в Англии в самый бурный период ее истории писали великие метафизики Джон Донн и Спенсер… Неслучайно сегодняшняя англо-американская поэзия связана с ними больше, чем с романтиками.
В русской поэзии в этой традиции — отчасти Державин, конечно же, Баратынский, в некоторой степени — Тютчев…
…
Чухонцев начал публиковаться поздно, книги выпускать — еще позднее, отчасти в силу причин внелитературных, скорее биографических, а именно — сравнительно "спокойной" для двадцатого века биографии.
Отбросить всё неважное, все преходящее, неспешно вглядеться в самое простое — и в нем найти тайну. Мы в суете отвыкли ее искать:
…есть у нас секреты, а тайны — нет…
вот ключ к тому, что заставляет Чухонцева не спешить, искать, вглядываться…
«Нелепо говорить, молчать нелепо» — (это из «Девочки на велосипеде»).
А мы, душа, другие знали сны,
Но так давно всё было, что едва ли
И было с нами… Юность пронеслась,
И пролетели врозь велосипеды
Лиши имена Simson и Diamant
Ещё тоской черёмуховой веют,
Послевоенной, злой… И хорошо!
И вот на том же едином выдохе, длящемся чуть ли не двадцать лет, проходит и встреча людей чужих, почти не узнающих друг друга…
Теперь столкнуться на перроне: ты ли? –
И как очнуться: круглое лицо,
Прямая, полногрудая фигура,
Затянутая тонким ремешком,
Как дачный саквояж, и зонт японский –
Чужое всё! — И только твёрдый взгляд
Как вызов, да ещё сухие губы
