Мы выскочили из блиндажа. Через Нейсе по понтонному мосту переправлялись танки. Один за другим они сползали на берег и с ревом устремлялись вперед.
– Теперь и дальше наступать можно,– весело произнес Ряшенцев и побежал к Макарову за распоряжениями.
Подошел Митрофанов. Лицо его кривилось.
– Пашку Соломина убило. На мине подорвался…
Так вот чей предсмертный крик я слышал, когда бежал за Володей! Мне снова стало зябко. Бедный Пашка, он так гордился тем, что оказался лучшим стрелком роты… Обидно погибнуть в первом же бою…
– Тебя ранило?– обеспокоенно спросил Митрофанов, показывая на небольшое кровавое пятно, расплывшееся у колена.
– Пустяки,– небрежно сказал я.– Ударился о ствол пулемета. Не о чем говорить.
– Держи, Мишка!
Володя протянул мне длинный кинжал в коричневых ножнах с витиеватой готической надписью на клинке: «Дойчланд юбер аллее».
– Спасибо, Володя! Между прочим, меня слегка царапнуло.
Володя мельком взглянул на ссадину.
– До свадьбы заживет. Так не забывай, что, кроме автомата, у тебя есть кинжал и лопатка, И держись меня, скоро начнется.
– Как начнется?– удивился я.– А сейчас что было?
– Настоящего еще не было,– Володя улыбнулся.– Настоящее, Мишка, будет малость посерьезнее. Пока время есть – давай покурим.
ТРИ ДНЯ НАСТОЯЩЕЙ ВОЙНЫ
Наконец-то я понял, в чем главная трудность войны.
В беспредельной, ни с чем не сравнимой физической усталости. В такой усталости, когда уже перестаешь думать о том, что тебя могут убить или ранить, когда тело, лишенное последних сил, подчиняется только командам, которые одни и воспринимаются воспаленным мозгом.
От Нейсе до Шпрее мы дошли за трое суток. За все эти дни мы спали не больше шести часов. Однажды, когда Володя меня разбудил, оказалось, что я заснул в луже. Апрельские ночи холодные, и по всем правилам я должен был подхватить бронхит или воспаление легких. Я даже ни разу не чихнул. Не потому, что у меня было богатырское здоровье, отнюдь нет, а потому, что на фронте солдатский организм приобретает еще не изученный наукой иммунитет. Ибо когда люди гибнут на поле боя или эвакуируются после ранений в медсанбат, выбыть из строя по законной в гражданке простуде – значит опозорить себя и пасть в глазах товарищей.
В эти дни я увидел больше трагедий, чем за всю свою жизнь.
Я видел, как горели дорогие нашим сердцам тридцатьчетверки, как, дымя, неслись к земле «ястребки». Я видел, как автоматная очередь срезала комбата Макарова, как крупный осколок разорвал грудь Владика Регинина, так и не осуществившего свою мечту показать альбом с фронтовыми карикатурами Кукрыниксам. Я видел на столбах и на деревьях трупы повешенных эсесовцами немецких солдат – они не выдерживали, отступали и поэтому стали «изменниками отечества». Трое суток мы не выходили из боя.
Цепь этих дней рассыпалась на звенья разорванных, не связанных один с другим эпизодов. Теперь это меня не удивляет. Я видел бой «от сих до сих», на крохотных участках, многие тысячи которых сливались в линию фронта. Я не знал, что делается в пятидесяти, ста шагах от нас, и это было закономерно, потому что солдатский кругозор – считанные метры перед тобой и вокруг тебя. Кругозор определил степень ответственности: я отвечал за свою жизнь и жизнь непосредственно окружавших меня товарищей, как и они – за мою. И если фронт неумолимо двигался к Берлину, если могучую лавину советских войск уже ничто не могло остановить, то наши отдельные солдатские жизни могли оборваться в любую секунду: они зависели от слепых случайностей.
Из первого настоящего боя мне в память почему-то особенно сильно врезалась одна деталь.
Когда мы побежали за танками, у меня распустилась обмотка. Я заметил это лишь тогда, когда упал, зацепившись за что-то. И еще я заметил испуганные глаза Володи, обернувшегося на мой крик: он подумал, что меня ранило. Володя помог распутать обмотку и впервые за время нашей дружбы коротко и грубо меня обругал, но я нисколько на него не обиделся. Пригибаясь, стреляя на ходу в белый свет, мы бежали за танками, многие падали и не поднимались, а мы продолжали бежать. Танк, за стальной спиной которого мы укрывались, вдруг завертелся на месте, выпуская из-под себя быстро уползающую гусеницу, а из люков с автоматами в руках выпрыгнули два танкиста.
– Живы остальные?– на бегу спросил Володя.
– Живы, пушка целая, пусть стреляют!
– Айда с нами!
Переднюю траншею уже утюжили танки, а над дальней, второй, поливая ее огнем, проносились ИЛы.
– За Ро-о-дину!
– Ура-а-а!
Мы ворвались в траншею, в ней повсюду валялись убитые, изувеченные немцы. Только из амбразуры полуразрушенного дота неожиданно загавкал пулемет, и Володя швырнул в разорванный бетон одну за другой гранаты.
– Впере-ед!
Направо занимался пожаром сосновый лес, его и предстояло брать нашему полку. Здесь, кажется, стреляло каждое дерево – лес был до отказа насыщен немцами. Самое опасное – врытые в землю бронеколпаки: гранаты их не брали, а танки не всегда замечали. И еще мины, выскакивавшие из земли и осыпавшие солдат шрапнелью. И хитро замаскированные дзоты и в траншеях и окопчиках немцы, сражавшиеся с яростью обреченных.
Лес мы очищали сутки. Мы продвигались от дерева к дереву, падали, стреляли, бросали гранаты и отвоевывали метр за метром короткими перебежками. Потом мы научились делать так: помогали артиллеристам протаскивать орудия, и они расстреливали бронеколпаки и дзоты прямой наводкой. Много людей погибло в этом лесу.
Комбат Макаров погиб так.
Мы атаковали одинокий домик лесника – здесь находился штаб немецкой части. Немцы, четыре офицера, отстреливались до последнего патрона: рожки в их автоматах и обоймы пистолетов оказались пустыми. Эти четверо убили нескольких наших товарищей, но командир полка приказал любой ценой взять штабных «языков», и это спасло немцам жизнь. А комбату стоило жизни.
Он первым вбежал в домик, и ему досталась последняя очередь из автомата.
Юра Беленький, перепрыгнув через тело Макарова, ударом приклада раздробил убийце челюсть. Но немец, наверное, живет и сейчас со вставными зубами и думать забыл о могучем, богатырского сложения сибиряке-комбате, который спас ему, проклятому фашисту, жизнь и поэтому погиб за три недели до конца войны.
Теперь я знаю, что это чушь – будто перед мысленным взором гибнущего человека проходит вся его жизнь.
Когда немец пытался пристрелить меня в блиндаже, я так растерялся, что вовсе ни о чем и не думал.
Когда Володя попал ботинком в треснувший пень и никак не мог высвободить ногу, в трех метрах от него плюхнулась на траву граната с деревянной ручкой. Она не взорвалась, и Володя остался жив. Я спросил его, о чем он успел передумать в эти секунды. Володя удивленно пожал плечами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
