Он их оставит в дураках! То-то у них вытянутся лица, когда они услышат, что его приглашает Гарвард!
Его тянуло к зрелой цивилизации Кэмбриджа и Бостона, зачем он оставался так долго в этом варварском Могалисе? Он написал доктору Энтвайлу, давая понять, что охотно примет приглашение. Он ждал телеграммы. Прождал неделю, потом пришло от Энтвайла длинное письмо, в котором тот признавался, что несколько преждевременно говорил от лица Гарвардского факультетского совета. Теперь он от имени совета передавал Готлибу привет и выражал надежду, что, может быть, со временем Гарвард будет иметь честь числить его в своих рядах, но при настоящем положении вещей…
Готлиб написал в Западную Чиппеву, что в конце концов готов подумать о принятии руководства медицинским факультетом… и получил ответ, что вакансия уже занята, что им не очень понравился тон его первого письма и что они «считают дальнейшие переговоры излишними».
В шестьдесят один год Готлиб имел сбережений всего лишь несколько сот долларов — буквально несколько сот. Как любой получивший расчет каменщик, он должен был найти работу или умереть с голоду. Он больше не был гением, негодующим из-за перерыва в творческом труде, он был жалкий, разжалованный учитель.
В своем коричневом домике он скитался по комнатам, перебирал бумаги, глядел на жену, глядел на старые картины, глядел в пустоту. Ему оставался еще месяц преподавания — написанное за него прошение об отставке было помечено датой на несколько недель вперед, — но он был слишком подавлен, чтобы ходить в лабораторию. Он чувствовал себя не на месте — даже, может быть, не совсем в безопасности. Его былая уверенность, сломленная, превратилась в жалость к самому себе. Он ждал от почты до почты. Непременно придет помощь от кого-нибудь, кто знает, что он такое, каковы его замыслы. Приходило много дружеских писем о научных исканиях, но те люди, с которыми он переписывался, не слушали пересудов об университетских дрязгах и не знали о его нужде.
После гарвардской неудачи и отказа Западной Чиппевы Готлиб больше не мог стучаться в университеты или научные институты, а гордость не позволяла ему писать просительные письма к людям, которые его почитали. Нет, надо действовать по-деловому! Он обратился в чикагское агентство преподавателей и получил официальное письмо, которым ему обещали «что-нибудь присмотреть» и спрашивали, не согласится ли он взять должность учителя физики и химии в пригородной средней школе.
Не успел он несколько оправиться от бешенства, чтоб написать ответ, как весь его домашний уклад сокрушила тяжелая болезнь жены.
Миссис Готлиб уже много месяцев чувствовала недомогание. Он убеждал ее показаться врачу, но она отказывалась, и все это время ее неотступно преследовал страх, что это рак желудка. Теперь, когда у нее открылась кровавая рвота, она кинулась к мужу за помощью. Готлиб, смеявшийся всегда над медицинскими credo «ремесленников» и «торговцев пилюлями», давно забыл все, что знал по диагностике, и когда ему самому или кому-нибудь в его семье случалось заболеть, он в такой же растерянности звал врача, как любой захолустный невежда, для которого болезнь была черной злобой неведомых демонов.
В своей невероятной простоте он считал, что его ссора с Сильвой не носила личного характера, что он его может позвать, и на этот раз не ошибся. Сильва пришел, преисполненный благодушия, посмеиваясь про себя: «Когда случилась беда, он прибегает не к Аррениусу или Жаку Лебу, а ко мне!» Маленький человек принес в этот утлый дом силу, и Готлиб доверчиво смотрел на него с высоты своего роста.
Больную мучили боли. Сильва назначил ей морфий. Не без тайной радости убедился он, что Готлиб не знает даже дозы. Выстукал ее, обследовал своими пухлыми руками, такими же чувствительными, если не такими же точными, как сухие длинные пальцы Готлиба. Он обвел глазами душную спальню: темно-зеленые гардины, распятье на приземистом комоде, с цветной литографии глядит добродетельно-сладострастная дева. Его преследовало ощущение, точно он был недавно в этой комнате. Потом вспомнил. Она была двойником унылой комнаты немца-бакалейщика, куда его вызывали на консилиум месяц тому назад.
Он говорил с Готлибом не как с коллегой или врагом, а как с пациентом, которого надо ободрить.
— Никакой опухоли тут, по-моему, нет. Как вам, конечно, известно, доктор, опухоль дала бы о себе знать изменением нижней границы ребер и поверхности живота при глубоком дыхании.
— Да-а, да.
— По-моему, вам нечего беспокоиться. Мы, самое лучшее, заберем ее в университетскую клинику, дадим ей пробный завтрак, просветим рентгеном и поищем, нет ли тут бациллы Боас-Опплера.
Ее забрали. Снесли, тяжелую, безучастную, по лестнице домика. Готлиб был при ней. Любит ли он ее, или нет, способен ли он на обычную домашнюю привязанность, — нельзя было разобрать. Необходимость обратиться к декану Сильве ущемила его веру в собственную мудрость. Это была последняя обида, более изощренная и более чувствительная, чем предложение преподавать химию детям. Когда он сидел у больничной койки, темное лицо его ничего не выражало, и морщины на этой маске углубила, может быть, печаль, а может быть, страх… И неизвестно, как в спокойные и невозмутимые годы смотрел он на женино распятье, которое Сильва приметил в спальне на комоде — расписное гипсовое распятье на шкатулке, украшенной позолоченными ракушками.
Сильва поставил предположительный диагноз язвы желудка и назначил соответственную диету — легкую пищу частыми и небольшими приемами. Больная поправилась, но пролежала в клинике целый месяц, и Готлиб мучился вопросом: «Не обманывают нас врачи? Может быть, все-таки рак, и они со своей профессиональной мистикой скрывают это от меня, непосвященного?»
Лишенный ее молчаливо-успокоительного присутствия, к которому привык за долгую вереницу усталых вечеров, он сердился на дочерей, приходил в отчаяние от их шумных упражнений на рояле, их неуменья добиться толку от неряхи-служанки. Когда те укладывались спать, он сидел один в бледном свете лампы и не двигался, не читал. Он был ошеломлен. Его высокомерное «я» было подобно барону-разбойнику, попавшему в руки возмутившихся вилланов: он согнулся под грязной ношей, гордые глаза увлажнены, и в них терпение безнадежности, рука, державшая меч, обрублена, и по гноящемуся запястью ползают бесстыдные мухи.
И вот об эту пору он встретил на улице в Зените Мартина и Леору.
Он не оглянулся, когда они прошли мимо, но весь этот день он думал о них. «Может быть, эта девушка как раз и отняла Мартина у меня… у науки! Нет! Мальчик прав. Каждый видит, что постигает таких глупцов, как я!»
На другой день после того как Мартин и Леора, распевая песни, двинулись в Уитсильванию, Готлиб поехал в Чикаго — лично поговорить в агентстве преподавателей.
Учреждением этим руководил бойкий человечек, в прошлом — окружной школьный инспектор. Он не проявил большого интереса к посетителю. Готлиб вышел из себя:
— Вы действительно стараетесь подыскивать места для преподавателей или только рассылаете циркуляры ради собственной забавы? Вы просмотрели мой формуляр? Знаете вы, кто я?
Агент загремел:
— О, мы знаем, знаем отлично! Я не знал, когда писал вам в первый раз, но… У вас, как я понимаю, большой лабораторный стаж, хотя вы, по-видимому, ничего не дали медицине. Мы хотели предоставить вам возможность, за которую ухватился бы всякий, не только вы. Джон Эдтут, оклахомский нефтяной король, решил основать университет, который оборудованием, капиталовложением и своеобразием забьет-все, что когда-либо затевалось в деле образования, — самый большой гимнастический зал в мире! Экс-чемпион Нью-Йорка тренером по бейсболу! Мы думали устроить вас туда по кафедре бактериологии или физиологии — вы, я полагаю, справились бы и с нею, если бы немного подзанялись. Но мы навели справки. Через наших добрых друзей в Уиннемаке. И выяснили, что вам нельзя доверить сколько-нибудь ответственный пост. Ведь вас уволили, как не справившегося с работой! Но теперь, когда вы получили урок… Считаете вы, что могли бы взять на себя преподавание практической гигиены в университете Эдтута?
Готлиб от негодования забыл английский язык, и так как все его ругательства были произнесены сухим трескучим голосом на немецком студенческом жаргоне, сцена показалась в общем очень потешной зубоскалу-бухгалтеру и стенографисткам. Выйдя на улицу, Макс Готлиб тихо побрел, сам не зная куда, и в глазах его дрожали старческие слезы.
13
В медицинском мире никто искренней Готлиба не возмущался торгашеством некоторых крупных фармацевтических фирм, в особенности питтсбургской фирмы Досон Т.Ханзикер и Кo. Это была старая и «честная» фирма, которая вела дела исключительно или почти исключительно с почтенными врачами. Она поставляла превосходные сыворотки против дифтерии и столбняка, а также чистейшие, официально одобренные препараты с самыми простыми официального вида наклейками на щеголевато скромных коричневых пузырьках. Готлиб утверждал, что фирма эта производит сомнительные вакцины, однако, вернувшись из Чикаго, он написал Досону Ханзикеру, что утратил интерес к преподаванию и согласился бы работать в его предприятии половину рабочего дня, если ему остальное время разрешат пользоваться лабораториями для научной работы, которая может оказаться очень важной.
