Как мне объяснить моему тану и прочим эйуна, что рабовладельцы оказались достойны вашей милости? Рассуди, Великая Мать! Ведь если сегодня они покинули Болото и не предстали перед судом за свои преступления, то…
— Эй, твоя светлость, — Линно-ри не стал утруждать себя вежливым обращением. — Те, кто был виновен перед военным трибуналом эйуна, уже три тысячи лет лежат в могилах. Рядом с их детьми. И внуками. И правнуками. Ты хочешь отправить на суд детей, для которых вы все уже история? Тридцатое поколение?
Герцог медленно обернулся и эхом повторил:
— Тридцатое поколение?
— Мы — молодая раса, — сказал Лэтте-ри. — Первая болезнь сделала нас такими. И наша вина, ныне живущих, во власти над другими разумными. Рабовладельческий уклад. Всех, кто был виноват в военных преступлениях, уже судили на Той стороне по делам их. Даже ваш закон снимает вину с того, кто ответил жизнью. «Смерть взимает долги. Мёртвые по кодексам не в ответе». Так, кажется?
Герцог всё ещё переваривал странную речь дайна-ви, из которой Ира ничего не поняла — они говорили о каких-то им одним понятных вещах, когда поднявшийся жар заставил всех попятиться.
Фирра, так и оставшись сидеть в позе лотоса, не открывая глаз, произнесла:
— Знакома ли я тебе, Альтариэн, потомок Первых?
Эйуна низко склонил голову и, сбитый с толку странным вопросом, ответил:
— Разве есть существо, которое не знает ту, что зажигает искру чести в сердце любого воина?
— Эта искра была дарована когда-то и тебе. Освещает ли она до сих пор твой путь?
Герцог резко вдохнул и, вопреки привычке работать на публику, тихо ответил:
— Я стараюсь, Карающая. Но лишь тебе дано судить, стоят ли мои старания чего-нибудь в твоих вечно закрытых глазах.
— Да. Вижу. В тебе есть огонь чести. Он освещает твой выбор на жизненном пути. Именно он, а не закон, которому ты также следуешь. Закон придуман живыми и ими же и осмысливается, подстраиваясь под требования времени. И не всегда честь и закон одно и то же. Воины, последователи моего пути, знают это лучше остальных. А тебе за этим знанием далеко ходить не надо. Твоя собственная мать — пример того, как закон вступил в противоречие с честью.
Голос богини постепенно набирал силу, пронизывая до мурашек. С каждым её словом становилось жарче, её эмоции грели воздух в Колыбели.
— Что?! Моя мать вызвала твой гнев? Чем же?! Ведь она всегда была сторонницей жёсткого соблюдения кодексов! Не прощала слабины никому! Я — её сын, и первый испытал это на себе!
— Ты дитя, что вспоминает свою мать с любовью, несмотря на её строгость, и не мне судить тебя за это. Она отослала тебя, ещё ребёнка, на край Пустыни, не желая, чтобы ты повторил судьбу отца, ушедшего в Чертог Маяры от Первой болезни. Однако смотри! Смотри, что сотворила твоя мать, пока ты постигал воинскую науку, сражаясь с пустынными чудищами!
Богиня выставила вперёд напряжённую ладонь. Перед ней возник и тут же взорвался огненный шар, оставив после себя прозрачную плёнку, мгновенно пошедшую рябью. На этом волшебном экране разгоралась битва. Ещё через мгновение к изображению добавился звук, но он шёл не от «экрана», а со всех сторон, ничем не приглушаемый, без ручки громкости. Ира ни за что не хотела бы второй раз услышать эту какофонию из предсмертных воплей, криков боли и стука металла о металл. Захотелось закрыть уши и, судя по всему, не она единственная в этой зале имела такое желание.
Волшебная рамка показывала битву, в которой эйуна сражались с себе подобными. Хотя слово «сражались» не совсем точно отражало происходящее. В части эйуна с трудом, но можно было опознать предков нынешнего народа дайна-ви — уже появились первые признаки сереющей кожи, а более светлая сходила клоками, как при солнечном ожоге. Волосы будто облили чернилами и маслом, хотя это торжество чёрного периодически перебивалось множеством прядей светлых и коричневых волос. Худоба ярко контрастировала с поджарыми телами не поражённых болезнью бойцов.
Здоровые убивали больных. Это не было битвой, это было настоящее избиение.
Картинка сменилась, показав двухэтажный дом, где из окон верхних этажей периодически высовывались детские головы, которые моментально оттаскивали от проёмов женщины, одетые, как и все эйуна, в военное облачение. В руках мелькали мечи. Иногда из окон раздавался отчаянный вопль, когда рядом с домом падали на землю сражённые кем-нибудь брат, отец, муж, сын, мать, дочь или сестра.
Снова смена картинки, «камеру» отодвинули подальше. В кадре теперь была женщина, красивая, как звезда, только она могла быть матерью такого чуда природы, как Альтариэн.
— Матушка… — прошептал он, но его голос был заглушён командой:
— Сжечь! — женщина говорила с кем-то позади себя, и «камера» показала лучников с огненными стрелами.
— Но командир! Там же дети и всего несколько солдаток, охраняющих их!
— Сжечь, я сказала! Если не уничтожим заразу раз и навсегда, так и будем умирать подобно презренным амелуту! Ты забыл слово «приказ»?!
— Это бесчестный поступок, — сказал воин, опуская стрелу.
В следующее мгновение сквозь его живот прошёл меч, и он хрипя медленно осел на землю.
— Кто-то ещё не хочет подчиниться приказу на поле боя?! — женщина была похожа на фурию. — Кто сомневается, помните слово Кодекса! «Жизнь за народ!» Смерть отступникам! Смерть нарушителям закона, которые поставили свою жизнь выше прочих и тянут на Мост Маяры всех нас! Смерть трусам, у которых не хватило чести перерезать свои жалкие шеи ради матери, что вскормила их! Ради народа эйуна! Они дрогнули, не дрогнем мы! Пусть семени предателей не останется среди нас, пусть их кровь падёт на землю, а не уйдёт в грядущие поколения! Сжечь!!!
Неуверенно один за другим поднимались натянутые луки. Кто-то так и не смог набраться решимости, но это было неважно, ведь хватило бы и одного горящего наконечника. Стрелы дрожа пели свою песню, впиваясь в деревянный дом. Крик из скорбного стал паническим, многие больные эйуна делали всё, чтобы поскорее закончить поединки и броситься на помощь оставшимся в доме. Их добивали в спину мечами и стрелами, догоняли, роняли на землю и вспарывали шеи.
— Сжечь! — кричала разошедшаяся командирша. — Бросить все трупы в огонь! Ни одного не должно остаться! Выжечь болезнь!
Голоса стихли, и экран внезапно исчез. В Колыбели повисла гробовая тишина. Альтариэн стоял бледнее мела, многие эйуна рядом с ним выглядели не лучше. Дайна-ви замерли, как фитильки свечек, у Терри-ти дрожали пальцы. «Кино» не оставило равнодушным даже людей, многие отворачивались, не в силах смотреть кому-либо в глаза.
— Это очищение огнём при Аварте, да? — тихо
