съем, — пошутила она.
Антон вспомнил, как дедушка предложил ему начать перерисовывать фасады домов. Странно, дедушка уговаривал его побольше рисовать, а против того, чтобы папа сделался художником, в свое время решительно возражал. Папа рассказывал: запрещая ему поступать в училище, дедушка употреблял чрезвычайно сильное выражение: «Только через мой труп». Это выражение Антон представлял очень зримо: на пороге лежит тело мужчины — лицом вниз. Из спины торчит окровавленный нож. На пороге потому, что принято говорить: «Переступить порог».
Вопреки запрету папа стал художником. «Ну, нравится?» — спрашивал он домашних, показывая какой-нибудь свой рисунок. И больше других хвалил его дедушка. В папиных работах он находил массу достоинств. Папа недоверчиво смеялся, но было видно: похвала ему приятна.
На рисовании разрешалось и разговаривать, и вставать с места, и даже ходить по классу — чтобы лучше рассмотреть изображаемый предмет. Все этим пользовались. Голышок подошел и похвастал:
— А я уже нарисовал. Даже несколько. Только мелких. У меня офицерская линейка. Взял и обвел кружки…
— Откуда у тебя? — удивился Антон.
— Купил. В магазине канцтоваров.
Голышок принес прозрачный прямоугольник из гибкой пластмассы. Края волнистые и с зазубринками, будто у пилы. Сам прямоугольник весь в прорезях: кружки побольше и поменьше, квадратики, щелочки.
Антон был уверен, эти линейки выдаются офицерам на службе. Иначе зачем их называть офицерскими? Он разглядывал линейку и не заметил, как в классе возник завхоз Петр Федорович. Черный сатиновый халат перепачкан мелом, левый пустой рукав заправлен в карман.
— Антонина Ивановна, дорогая, — прижимая правую руку к груди, заговорил Петр Федорович. — Выручите. Пару хлопцев на полчасика. Гвозди рассортировать. Сам не управлюсь.
Антонина Ивановна нахмурилась.
— Почему вы именно в мой класс пришли?
— Был в других, — стал объяснять завхоз. — У кого русский, у кого математика.
— Что у нас, программа меньше? — не слушая его, продолжала Антонина Ивановна.
— Так рисование же, — взмолился Петр Федорович.
— Ну и что? И по рисованию есть программа. — Голос ее звучал звонко и твердо. Она как бы отчитывала Петра Федоровича. Класс притих, наблюдая за их переговорами.
— Извините, — прихрамывая, начал пятиться к двери Петр Федорович. Антонина Ивановна сердито подвинула стопку тетрадей с яблоком ближе к краю стола.
— Вы мои просьбы удовлетворяете? — уже не так враждебно произнесла она. — Я который раз прошу стул сменить. Вот, — и продемонстрировала, на каком скрипучем и шатающемся стуле сидит. Это ее, как ни странно, окончательно успокоило. — Ладно, так уж и быть. Пойдут Былеев и Михеев, — определила она.
Класс завистливо загудел.
— Спасибо, выручили, — повеселев и неуклюже кланяясь — длинная прядь седоватых, прикрывавших лысину волос смешно болталась в воздухе, — стал благодарить Петр Федорович.
Когда очутились за дверью, он эту прядь пригладил. Улыбка не сходила с его лица.
— Сперва все внутренности выймет… Хлопцы, не сердитесь, что я вас с урока увел? Чем бумагу изводить, лучше делом заняться.
— Рисование — тоже дело, — заметил Антон.
— Эх, малец, да что оно тебе даст, малевание? — Петр Федорович осторожно, бочком спускался по лестнице. — То есть, конечно, рисуй на здоровье. Ваше время такое. Счастливое. Нам не до рисования было.
— А вы руку на фронте потеряли? — спросил Пашка.
— И руку. И в ногу ранение. Спасибо, жив остался.
Он привел их в подвальную кладовку. Лампочка висела на перевитом косичкой белом шнуре. Пахло пылью и керосином. Вдоль стен тянулись полки из неструганых досок. Стояли большие, заляпанные краской бидоны, валялись ржавая половинка тисков, детский флажок — с таким Антон ходил на Первомай, — бумажные цветы… Весь пол исчеркан белыми хвостатыми отметинами раздавленных кусочков мела.
Петр Федорович показал на вскрытые ящики в углу.
— Бес их знает, все перепутали, перемешали. Гляньте. — Присел на корточки, захватив пригоршню гвоздей. Они топорщились меж пальцев, как иголки ежа. Петр Федорович этого ежа повертел и губами взял одну из игл, а остальные неловко бросил назад. Продемонстрировал выбранную. — Такие нужны. Ясно?
Они подтянули к ящикам низенькую скамеечку, сели, начали работу. Гвозди оказались колючие, были смазаны чем-то жирным. Пообещав скоро вернуться, Петр Федорович вышел. Едва шаги его затихли, Пашка вскочил с места и принялся носиться по кладовке, размахивая флажком.
— Ур-ра! — гремел он, а потом начал бить ногой в пустой бидон. Набесившись вволю, Пашка приступил к осмотру полок. В двух картонных коробках из-под обуви обнаружил красные, с золотыми полосками на гранях карандаши. Вероятно, для учителей, чтобы те, проверяя тетради, подчеркивали ошибки и проставляли оценки. Снопик этих карандашей Михеев, расстегнув рубашку, всыпал за пазуху. Потом вытащил еще снопик и протянул Антону.
— Мне не нужно, — сказал Антон, перебарывая желание взять хотя бы один.
— Ты чего? — не понял Пашка.
— Не нужно, — повторил Антон. Он хотел прибавить: у нас дома такие есть, но вовремя сообразил, что это прозвучало бы глупо.
— Как хочешь. — И этот снопик Пашка отправил за пазуху. Показал Антону пустые ладони. — Ловкость рук — и никакого мошенства.
— А если Петр Федорович хватится? — спросил Антон. — Его возмещать заставят.
— Его? Заставят? — снисходительно усмехнулся Пашка. — Думаешь, гвозди ему зачем? Он их продает. Антонине яблоко дали, чтоб мы рисовали, а она его себе… — Последнее глупое замечание успокоило Антона. Конечно, Пашка несправедлив, выдумывает неизвестно что. Только обидой на Антонину Ивановну и можно объяснить его несправедливость. И Петр Федорович, который перенес такие ранения, такой мужественный и смелый, не может быть плохим. И еще: между человеком с чистой совестью и человеком нечестным та разница, что первый смотрит людям прямо в глаза, а второй глаза прячет. Баба Лена научила Антона этому отличию, и он частенько убеждался в его правильности. Сашка, например, никогда в глаза не смотрит. А мама, папа, дедушка всегда смотрят и учат: «Собеседнику надо смотреть в глаза». То есть это как бы опознавательный знак: я честный, мне можно верить. Я не обману. И Петр Федорович, когда с Антоном говорил, смотрел ему прямо в глаза.
— Хочешь докажу? — завелся Михеев. — Приходи сюда вечером и посмотри, какие к нему дружки собираются. Послушай, о чем они говорят. — Он вскочил. — Не оттопыривают, а?
— Есть немного, — признал Антон. Пашка расправил отвисшую на пузе рубаху.
— Черт, гремят при каждом движении. — Спохватившись, прижал кулачок к губам. — Эх, опять с языка сорвалось.
— Что сорвалось? — спросил Антон.
— Слово это… ну, черт, — нехотя пояснил Пашка. — Я тебе после расскажу.
Заканчивали сортировку при Петре Федоровиче.
— Ой, хлопцы. Ну, молодцы, — хвалил он их. — Выручили школу.
Пашка взглядывал на него исподлобья. Антон вообще не мог смотреть. Попробовал пересилить себя. Нет, не вышло. Глаза убегали, как на родной речи, когда он заставлял себя смотреть прямо, упирая взгляд в доску и портрет над ней. Так
