Сельма отступила в сторону, и трое вошли друг за другом в кухню. Я подвинулась ближе к оптику и была теперь уже не так уверена, что действительно надо впускать в себя больше мира. Оптик улыбнулся мне.
— В буддизме ведь главное — безоговорочно принимать все происходящее, — шепнул он.
Эльсбет принарядилась, на ней было черное платье с огромными фиолетовыми цветами, фиолетовая шляпка с черной вуалью и букетиком фиалок на полях. Фредерик встал, и Эльсбет протянула ему руку.
— А вот и вы, — сказала она, озарив его улыбкой. — А мы все вас ждали с нетерпением.
— Спасибо, — сказал Фредерик, — какая у вас красивая шляпка.
Эльсбет покраснела.
— Вы находите? — Она потрогала букетик фиалок. — Кстати: если нюхать фиалки, то можно покрыться веснушками или тронуться умом.
— Эльсбет, прошу тебя, — пришикнула я, и она покраснела еще больше.
— То есть так иногда говорят люди, — быстро добавила она. — Я-то лично такого бы никогда, ну то есть я ведь считаю это за… — Эльсбет огляделась, в надежде, что кто-нибудь поможет ей выбраться из этой фразы, но никто не знал как. — Мы, кстати, сейчас все в хлопотах из-за подготовки к рождественскому празднику, — сменила она тему, — в правлении общины деревни. Мы пока не знаем, провести ли его после обеда или ближе к вечеру. Это ведь, — Эльсбет выглядела так, будто пыталась вспомнить что-то, давно заученное наизусть, — это ведь действительно очень интересно.
Фредерик подался вперед и понюхал букетик фиалок.
— Я надеюсь на веснушки, — сказал он. — А что в пакете?
— Добрый день, — сказал лавочник, выходя из-за спины Эльсбет, — я ритейлер. — Он развернул бумагу, которой был обернут картонный поднос. На нем стояли семь картонных стаканчиков с зонтиками. — Это из кафе-мороженого. Тут у нас две средних Тайных любви, одно Горячее желание, — он поднимал соответствующие стаканчики и ставил их на стол, — один Пламенный соблазн, а вот здесь нечто изысканное: новейшее творение Альберто — Тропический стаканчик Астрид. Она сейчас и сама придет.
— Прелестно, — сказала Сельма, вытягивая стол, чтобы усадить всех.
Мы подвинулись и все уместились, на самом краю Пальм, который пока ничего не сказал и просто так сидел как робкий десятилетка. Вихор у него на голове стоял торчком. Из-за тесноты оптик положил руку на спинку кухонной скамьи позади Пальма и тщательно следил за тем, чтобы не коснуться его.
— А это господин Вернер Пальм, — сказала Сельма, и Фредерик протянул ему через стол руку:
— Рад познакомиться.
Пальм молчал, улыбался и кивал.
— Расскажите же, — попросила Эльсбет, — как оно там, в монастыре?
— Почему вы стали именно буддистом? — спросил лавочник. — А вы никогда не хотели обучиться какой-то профессии?
— А есть в вашей жизни какая-нибудь буддистка? — спросила Эльсбет.
— Меня лично интересует, как пламенный соблазн и горячее желание сочетаются с невозмутимым безучастием, — сказал лавочник. — Придерживаетесь ли вы целибата?
— Наш оптик рассказывал, что во время медитации человека хоть палкой бей, — сказала Эльсбет. — Это правда?
— А вы можете что-нибудь сказать по-японски? — спросил ритейлер.
— А теперь, пожалуйста, все замолчите, — громко сказала я, и все на меня посмотрели, как будто это было исключительно неуместное предложение, на которое лучше не обращать внимания, и потом снова все обратились к Фредерику. Он положил свою ложечку рядом с Горячим желанием и сказал, что в монастыре чаще всего очень тихо и что буддизм это фактически профессиональное образование, нет, сказал он, в его жизни не было буддистки, во всяком случае, такой, на пути к которой стоял бы целибат, и действительно, во время медитации, бывает, и удар палкой не заметишь, по крайней мере, благонамеренный, который расслабил бы мускулатуру затылка, и потом он сказал:
— Уми ни сеннен, яма ни сеннен.
— Что это значит? — спросила Эльсбет, и Фредерик сказал:
— Тысячу лет к морю, тысячу лет в горы.
— Ах, как красиво, — сказала Эльсбет и похлопала меня по руке через стол, — так мог бы сказать и твой отец.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Все улыбались Фредерику и выглядели немного смущенными.
— Вы все очень приятные люди, — сказал он.
— Да, ведь правда же? — сказала Эльсбет и выпрямилась.
Фредерик поднялся:
— Пойду-ка я снова надену свое кимоно, — сказал он, и мы все удивленно закивали, мы-то думали, что он в нем и был.
Когда Фредерик вышел за дверь, все повернулись ко мне.
— Хороший человек, — сказал лавочник.
— Прямо фантастический, — сказала Эльсбет, — хотя он и не так привлекателен, как ты говорила, но он безумно умный.
Они говорили это так, будто я сама изобрела Фредерика, Пальм тихо кивал, а оптик торжественно заявил:
— Биолюминесценция.
— А что это такое? — спросила Эльсбет.
— Это такое вещество в живых существах, которое приводит к тому, что они светятся изнутри, — объяснил он.
Сельма ничего не сказала и погладила меня по голове.
Мы с Фредериком пошли с Аляской вверх на ульхек. Фредерик накинул желтый дождевик оптика поверх своего кимоно, на мне все еще было платье Сельмы и ее желтый дождевик.
— Мы симфония из желтого, — сказал Фредерик.
На ногах у нас были резиновые сапоги, у Сельмы скопился большой их запас из всех времен и всех размеров. Фредерик держал над нами обоими зонтик, по нему барабанил дождь.
— Вернер Пальм не словоохотлив, — сказал Фредерик, и я ему объяснила, что он, считай, никогда ничего не говорит, пока не надо цитировать места из Библии, но главное, что он был здесь, в этом все дело: чтобы Пальм был здесь, чтобы он сидел вместе со всеми за столом, а не один у себя дома.
— Ты тоже несловоохотлива, Луиза, — сказал Фредерик.
Я не стала ему говорить, что у меня и без того было полно забот с тем, что внезапно вместе со всеми за столом оказался он, то есть впущенный мир, а также с тем, что он в свою очередь получил заботы с миром — в форме Сельмы, оптика, лавочника, Эльсбет и Пальма, я не сказала ему ничего про список у меня в кармане, ни одного пункта из которого не выполнил никто, и что при всех этих обстоятельствах не будешь много говорить, а будешь лучше смотреть и хлопать глазами.
— Руди Каррелл, — сказала я.
Фредерик поднял голову:
— Где? — спросил он.
— Сельма, — сказала я, — она похожа на Руди Каррелла.
— Точно, — воскликнул Фредерик, — как раз его-то я и имел в виду.
Дождь лил так, что почти ничего не было видно, поле и дорога давно стали неотличимы, и вся красота ландшафта, мимо которой я бы сегодня в виде исключения не прошла без внимания и которую с удовольствием показала бы Фредерику, как будто она была моим изобретением, вся растворилась в воде. Я крепко держала край зонта, который мог, того и гляди, проломиться под массой воды.
Фредерик сложил изможденный зонтик и взял меня за руку, как будто произошел сдвиг времени, как будто со вчерашней ночи, когда он впервые взял меня за руку, прошли годы и как будто само собой разумелось, что мы держимся за руки.
Мы побежали назад, как я бегала только в детстве, только с Мартином, когда мы думали, что за нами гонится адский Цербер или сама Смерть, которой не бывает. Аляска бежала рядом с нами, ей это было тяжело, потому что из-за дождя ее шерсть набрякла водой.
Оптик отвез меня и Фредерика назад в райцентр. Пальм и впрямь за все время не проронил ни слова, лишь под конец, когда все стояли на крыльце, чтобы помахать нам, Пальм выступил вперед, взял руку Фредерика и сказал:
— Желаю вам благословения Господня.
— И я желаю вам того же, — ответил Фредерик и так низко склонился перед Пальмом, что тот даже вытянул руку, чтобы подхватить Фредерика, если тот потеряет равновесие, но это не понадобилось.
Когда мы были уже на выезде из деревни, у дома Марлиз, нам навстречу шла моя мать. Она держала над головой длинный, завернутый в целлофан букет цветов. Оптик затормозил и опустил стекло. Дождь лил по-прежнему, моя мать просунула свою промокшую голову в машину.
