В любом случае сложившаяся ситуация представляла собой моральную дилемму. Билли не хотел становиться на пути у Инид, это было рискованно — она попрежнему контролировала в какойто степени общественное мнение через свою колонку, но ведь триплекс всю жизнь был для Луизы Хотон утешением и радостью. Луиза правила светским обществом Манхэттена с заоблачных высот, и даже в семидесятые и восьмидесятые годы, когда центр утратил блеск и популярность и в моду вошел Верхний ИстСайд, не допускала и мысли о переезде. Вбивая в Билли исторические сведения, она пристукивала по полу своей тростью с мраморным набалдашником.
— Светский центр НьюЙорка здесь, — настаивала она звучным низким голосом, — а не в тех провинциях, — указывала она тростью кудато в направлении Ист— и УэстСайда Манхэттена. — Светская жизнь здесь началась, тут она и закончится. Никогда не отрывайся от корней, Билли.
Ньюйоркский свет многое потеряет, если Инид Мерль осуществит свои планы в отношении этой квартиры, думал Билли. Задача была предельно ясной: при всем уважении к Инид Мерль он должен выполнить волю миссис Хотон.
Служба продолжалась, молящиеся опустились на колени. Минди закрыла лицо ладонями.
— Что вы делаете после мессы? — прикрыв рот рукой, прошептал Билли. — Может, сходим одним глазком взглянуть на квартиру?
Минди с удивлением покосилась на Билли. Она подозревала: Личфилд был мил неспроста, но не ожидала, что он так активно примется за дело прямо в храме Господа. Впрочем, в НьюЙорке нет ничего святого. Чуть раздвинув пальцы, Минди посмотрела на сидевших через два ряда соседей, и в ней жгучей волной поднялась обида. Архиепископ призвал молящихся осенить себя крестным знамением.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — повторила Минди, снова села на скамью и, глядя прямо перед собой, прошептала Билли: — Пожалуй, это можно решить.
После поминальной службы Инид устроила ленч на двадцать человек в ресторане на Девятой улице. Филипп Окленд, естественно, сопровождал тетушку. Обычно закрытый по утрам, ресторан, который Инид много лет патронировала вместе с другими местными обывателями, сделал исключение в связи с печальным событием. Филипп хорошо знал приглашенных, когдато считавшихся цветом ньюйоркского общества. Потускневшие звезды столичного высшего света выработали целую систему особых ритуалов, предписывавшую, в частности, за аперитивом разговаривать с соседкой справа, а за основным блюдом — с дамой слева, делиться инсайдерской информацией о политике, бизнесе, массмедиа и искусстве и непременно витийствовать за кофе, который пили стоя. Окленд давно привык и воспринимал все это как должное, не замечая, насколько одряхлели славные представители влиятельных кругов.
За столом, как всегда, разгорелись бурные дебаты. Вначале говорили о трагическом несчастном случае и безвременной кончине миссис Хотон — большинство приглашенных сходились во мнении, что «у Луизы впереди было еще добрых пять лет», однако вскоре разговор перешел на приближающиеся выборы и неизбежную рецессию. Сидевший рядом с Инид прямой сухопарый старик, бывший сенатор, писавший когдато речи для Джека Кеннеди, пустился в пространный анализ различий ораторского стиля кандидатов от демократической партии. Когда подали второе — телятину под лимонным соусом, — Инид, не прерывая разговора, взяла нож и вилку и начала нарезать сенатору мясо. Это проявление доброты ужаснуло Филиппа. Он оглядел сидевших за столом — банкет для избранных внезапно показался ему гротескной карикатурой старости.
Он отложил вилку, представив себя, каким он станет через двадцать лет, и с ужасом осознал: до старости осталось совсем немного. Это повергло его в шок; реальность, которую Окленд упорно не желал признавать, предстала перед ним со всей отчетливостью. Сценарий «Подружек невесты» еле приняли; напишет следующий — снова начнутся трения, создаст роман — раскритикуют, и через два десятка лет он будет сидеть среди таких же престарелых вершителей судеб немощным ничтожеством, которое не в состоянии нарезать себе мясо.
Он встал изза стола, извинившись и сославшись на срочную телефонную конференцию с ЛосАнджелесом, которую нельзя отменить, — только что получил сообщение на блэкберри.
— Ты не останешься на десерт? — расстроилась Инид и спохватилась: — Вот досада, как же теперь быть с количеством гостей?!
Уход Филиппа означал, что за столом окажется больше женщин, чем мужчин.
— Не могу, Нини, — ответил Филипп, целуя тетку в подставленную щеку. — Придумай чтонибудь.
Едва отойдя от ресторана, он позвонил Лоле. От ее небрежного «алло» у Филиппа екнуло сердце, и он попытался замаскировать волнение подчеркнутой официальностью.
— Говорит Филипп Окленд.
— Что случилось? — спросила мисс Фэбрикан, хотя по голосу было слышно, что ей польстил его звонок.
— Я все же решил предложить вам работу в качестве моего референта. Сможете приступить сегодня днем?
— Нет, — ответила Лола. — Я занята.
— А завтра утром?
— Не могу, — уперлась она. — Мама уезжает, я должна ее проводить.
— В какое время уезжает ваша матушка? — уточнил Филипп, не зная, зачем поддерживает этот, судя по всему, безнадежный разговор.
— Не помню. Часов в десять или одиннадцать.
— Так почему бы вам не прийти завтра днем?
— Наверное, смогу, — неуверенно сказала Лола. Сидя на краю бассейна в «Сохохаус», она водила большим пальцем ноги по теплой темной воде. Лола мечтала об этой должности, но не желала соглашаться сразу: пусть формально Филипп Окленд ее босс, но прежде всего он мужчина. А в общении с мужчинами важно всегда оставлять за собой последнее слово. — Может, часа в два?
— Договорились, — с облегчением сказал Филипп и нажал «отбой».
К Лоле приблизился официант и предупредил, что в клубе запрещено пользоваться сотовыми даже на крыше. Лола уколола его ледяным взглядом и набрала сообщение для Битель, передав хорошие новости. Нанеся еще один слой крема от солнца, Лола устроилась поудобнее в шезлонге и закрыла глаза, думая о Филиппе Окленде и Пятой авеню. Может, Филипп влюбится и женится на ней, и тогда она тоже будет жить в доме номер один.
— Здесь чудесно, — восхитилась Аннализа, входя в триплекс.
Билли схватился за сердце:
— Боже, какой кошмар! Если бы вы побывали здесь при жизни миссис Хотон…
— Я бывала, — вмешалась Минди. — Помню невероятно старомодный интерьер.
В квартире уже не было старинной мебели, картин, ковров и шелковых портьер; остались голые стены с выцветшими обоями и клочьями пыли по углам. Как всегда днем, в триплекс проникало много света; не нужно было долго присматриваться, чтобы заметить облупившуюся краску и царапины на паркете. За маленькой прихожей с аркой располагался просторный холл с мраморным полом и узоромрозеткой в виде солнца; отсюда начиналась парадная лестница. Три массивные деревянные двери вели в гостиную, столовую и библиотеку. Билли, обуреваемый воспоминаниями, повел всех в бескрайнюю гостиную, протянувшуюся на весь этаж. Окна выходили на Пятую авеню, а через двойные стеклянные двери можно было попасть на открытую террасу шириной десять футов.
