Генерал Бонапарт прокомментировал нападение на своего гвардейца следующими словами: «Хочу заверить парижан, что я делаю все, что в моих силах, чтобы изловить этого безумца — или безумицу. Призываю всех граждан быть бдительными и сообщать о любых подозрительных перемещениях».
Вскоре после этого заявления Бонапарт увеличил награду за голову Зеленого Призрака до двухсот пятидесяти франков.
4 мая 1795
Теперь они знают, что я женщина, и считают, что я безумна. Так написано в их листовках. Так они кричат на улицах. Разглагольствуя в Ассамблее, Бонапарт даже поминает Шекспира — видимо, рассчитывая, что отблеск величия при этом падет и на него самого. Он говорит, что я лишена рассудка и однажды брошусь в Сену и утону, как Офелия. Надеется, что я сдамся. Зря надеется.
Бедная Офелия. Она была самой умной из всей семейки — куда умнее, чем ее папаша-подхалим, простофиля братец и его высочество принц Нерешительность. Она единственная понимала, что на безумие мира можно ответить лишь еще большим безумием.
Пускай они кричат. Пускай угрожают. Если хотят видеть меня мертвой — им придется сперва до меня добраться. Сама я не сделаю им такого подарка.
Проведя в катакомбах много дней, я все же возвратилась в мир живых. Моя рана перестала кровоточить. Я сожгла окровавленные тряпки и снова перевязала ногу. Хочется выть от боли, когда я на нее наступаю, но я все же не хромаю. Разгуливаю как ни в чем не бывало, в своих бриджах и голубом жилете, здороваюсь утром с цветочницей Камиллой и мясником Рамоном, и с Люком, поваром из «Фуа», и все они кивают мне в ответ — Александру, актеру, который читает стихи в Пале-Рояле. Никто не подозревает, что я — Зеленый Призрак.
Сегодня ночью я снова совершу вылазку, и со мною будут мои ракеты и фитили. Я вытряхну всех из уютненьких постелей. Сорву крыши с их домов. Вдребезги разнесу проклятую черную ночь.
И на этом я не остановлюсь. Может, я и обезумела. Но я не сдамся. Пусть даже не мечтают.
Да, она не сдавалась, думаю я. Она была умница. Хитрая, храбрая — и умница. Но помогло ли ей это спастись? Уберечься от преследования и остаться в живых? Очень надеюсь, что да. И от этой надежды меня бросает в дрожь. Как сегодня в библиотеке, когда я думала о Виржиле.
Я не люблю надежду. Да что там — я ненавижу ее. Это эмоциональный наркотик. Подсаживаешься быстро, а потом дохнешь в корчах. Как только появляется надежда — ты пропал. Это худшее, что с человеком может случиться. Надежда обрекает на муки.
Часы бьют полпервого. Надо бы поспать. Я уношу дневник к себе в комнату и кладу на ящик возле своего матраса. Спустя десять минут я уже в постели — зубы почищены, таблетки проглочены. Свет выключен. Вот только история Алекс так меня будоражит, что сна ни в одном глазу.
Я начинаю ворочаться. Решаю послушать музыку. Шарю рукой в поисках айпода — и снова вспоминаю, что он у Виржиля.
Тогда я тянусь за телефоном.
33
— Да? — отвечает голос.
— Здравствуй, Виржиль.
Полсекунды молчания, затем:
— Анди?
— Ага.
— Привет, — произносит он, и я слышу, как он улыбается.
— И тебе, — отвечаю я и тоже улыбаюсь.
— Чем занимаешься?
— Вот, не сплю. А ты?
— И я. Как раз проезжаю мимо Триумфальной арки.
— Ого. Круто тебе.
— Круто, что я возле Триумфальной арки?
— Нет, что ты тоже не спишь. И при этом ведешь машину. И все это одновременно, — мямлю я и морщусь. Почему вдруг включился режим идиотки? Почему я не могу быть клевой, когда разговариваю с ним?
Он смеется.
— Да, то еще достижение.
— Хотела спросить: как там поживает мой айпод? Есть ли у меня шанс с ним встретиться — например, сегодня?
— Боюсь, что нет. Ты извини. Я хотел завезти, но у меня приятель приболел — пришлось его подменить с восьми до полуночи. Так что до тебя я не доехал.
— То есть ты уже двенадцать часов подряд за рулем? Ничего себе. Ладно, понимаю. Но с тебя все равно причитается.
— Что причитается?
— Песня. Никак не засну, а мне вставать через несколько часов. Спой что-нибудь.
Он смеется.
— Хорошо. Но если попадется клиент, придется прерваться.
Он начинает читать рэп. Сперва про Африку. Потом про Нью-Йорк. Про лучшего друга, Жюля. Потом про таксистов. И про предместье, где он вырос. И про Париж, город его сердца. И как он ездит по городу целую ночь, и что за люди попадаются ему на пути, и как он останавливается у базилики Сакре-Кёр, на холме, чтобы встретить рассвет. И с каждым словом он становится мне ближе. Его мечты и страхи. Его талант сплетать слова и смыслы в рэп. Его доброта. Его злость. В этом речитативе — вся его душа, и я готова слушать хоть всю ночь.
У Сакре-Кёр к нему садится пассажир, и Виржиль какое-то время молчит. А потом, когда пассажир выходит, продолжает читать.
— Подожди, — говорю я.
— Что?
— А это все правда? Ты ездишь встречать рассвет у Сакре-Кёр?
— Правда. Иногда гитару беру с собой. Это мое любимое место во всем Париже. Если не считать катакомб. Кстати, ты чего до сих пор не спишь? Уже два часа.
— Не спится.
— Ну ладно. Есть у меня одно верное средство. Если это не поможет, ничто не поможет.
Он начинает петь на языке, которого я не знаю. Язык очень красивый и, кажется, древний. Голос, ведомый мелодией, звучит то высоко, то низко — как молитва, как мантра. И песня такая нежная, что мое сердце сжимается, а на глаза наворачиваются слезы и стекают на подушку, а я все слушаю, слушаю.
— Волшебно, — шепчу я, когда он заканчивает.
— Ага, волшебно.
— Чувак, ты настоящий скромняга! — улыбаюсь я, уже сквозь сон.
Он смеется.
— Я про песню, а не про себя.
— Как она называется?
— «Ya gmrata ellil». Это тунисская колыбельная. Тебе бы послушать, как Соня М'Барек ее поет. Или моя мама.
— Спой еще раз, — бормочу я. — Пожалуйста.
И он поет снова. И снова. Не знаю, сколько раз подряд. Я сбиваюсь со счета. Пение уносит меня по ту сторону всего — таблеток, тоски. Оно несет меня бережно, пока я не чувствую покой и безопасность, пока не приходит сон и не отдаляет меня от бархатного тепла его голоса.
34
Ив Боннар смотрит на меня так, словно я только что вывалила на его стойку лопату дерьма.
— Вы чего? — удивляюсь я, подталкивая к нему бумажный пакет. — Это круассан. Для вас. Я подумала, вдруг вы голодны.
— Вы представляете себе хотя бы приблизительно, во что жир превращает бумагу? — спрашивает он, и голос его дрожит от ярости. — Уберите это. Немедленно. И помойте руки, прежде чем ко мне возвращаться.
— Не стоит благодарности, — бурчу я, забирая пакет.
Вчерашний профессор советовал мне завоевать его расположение. Ничего не скажешь, завоевала. Я выхожу во двор. Там рабочие возятся с какими-то трубами.
— Кто-нибудь хочет есть? — спрашиваю я и швыряю пакет в руки одного из них раньше, чем он успевает ответить.
С отмытыми до скрипа руками и четырьмя безупречно заполненными запросами я возвращаюсь в очередь. Спустя десять минут я уже у стойки. Протягиваю формы Иву Боннару, и он их по очереди изучает. Я уверена, что он снова меня прогонит, но на этот раз все в порядке.
— Отлично, — говорит он, отправляя запросы в капсулу пневмопочты. — Значит, вы все-таки в состоянии корректно заполнить форму. У меня было возникли сомнения.
Он сообщает, что заказанные мной материалы скоро привезут, и приступает к перечислению правил. Он нудит и нудит, но мне все равно. Я добилась своего.
Закончив, он протягивает мне карандаш и пару тонких хлопковых перчаток. Я беру их и сажусь за свободный стол. На часах 9:52 утра. Неплохо, если учесть, что я пришла в половине десятого. Я надеялась добраться раньше, но сначала поезда задерживались, а потом мне пришлось на время отклониться от маршрута. Я как раз вместе с толпой выходила из метро, когда зазвонил телефон.
— Твоя очередь, — сказал Виржиль.
— Слушай, я не могу. Час пик, а я посреди Парижа.
— Ну и что? — спросил он, и я почувствовала вызов в его голосе.
— Что стряслось? — забеспокоилась я и стала озираться, куда бы свернуть с шумного бульвара Анри IV.
— Да ничего.
— Ну хорош, — сказала я, направляясь в переулок. — Я же слышу, тебя что-то парит.
— Сегодня утром какие-то придурки напали на мою тачку.
— Зеркала сняли или что-нибудь в этом духе?
— Нет, хотели ее угнать. Причем я был внутри.
— Господи. Обошлось?
— Почти.
— Виржиль, что с тобой?
— Порядок. Я просто взвинчен.
— Так что было-то?
— Ну, подрались… Приехали копы…
— Ты дрался?..
— Да все со мной хорошо. Ей-богу. Споешь мне?
— Ладно. Хотя нет, не ладно. Сперва я хочу знать, что с тобой и правда все хорошо.
