— Луи-Шарль! — воскликнул король, подхватывая сына на руки. — Слава Богу, жив!
К ним подбежала королева. Стражники затолкали нас всех в потайную комнату, заперли дверь и загородили ее мебелью. Но что, если кто-то из толпы нас видел? Если они ворвались в зал до того, как мы успели укрыться?
Я стояла не дыша, ожидая, что в дверь вот-вот начнут ломиться. Король, тоже вне себя от волнения, пытался утешить рыдающую супругу. Оказывается, он отлучался, чтобы ее найти, потому и не слышал, как мы стучали. Королеву чуть не убили. Толпа ворвалась в ее покои, и она сбежала от них босиком по длинному коридору. Теперь она крепко прижимала к себе Луи-Шарля и Марию-Терезу. Но Луи-Шарль внезапно вырвался из ее объятий.
— Мама, папа, смотрите! — воскликнул он. — Алекс ранена! У нее кровь на руках!
Мои руки и впрямь были в крови. Я лишь сейчас это заметила.
— Она стучала и стучала, чтобы вы нас услышали, и разбила зеркало, — объяснил Луи-Шарль. — И порезалась.
Я вернулась во дворец, хотя разумнее было бы остаться снаружи. Я рисковала жизнью ради Луи-Шарля. Я изрезала руки и не чувствовала боли. Только страх. Не за себя — за него.
Мне кажется, тогда и началась революция.
Не в Париже. Не во Франции.
Во мне.
Когда я заканчиваю читать запись, мое сердце колотится. Я по-настоящему боюсь за них. Вдруг они не успеют спастись? Я чувствую страх, охвативший Алекс. На долю секунды я сама оказалась там, рядом с ней, бежала по ступеням к Зеркальному залу — и слышала, как крики толпы становятся все ближе и ближе.
Но кто был тот человек в треуголке? Тот подстрекатель у дворцовых ворот? Что случилось с Алекс, когда Версаль пал? Осталась ли она с Луи-Шарлем до конца?
Я переворачиваю страницу, чтобы поскорее узнать ответ, и успеваю прочитать пару абзацев, но тут в динамиках над головой раздается треск и голос сообщает, что библиотека закрывается через пятнадцать минут. Посетителей просят вернуть архивные материалы на стойку.
Что за фигня?
Я поднимаю взгляд. Очереди нет. Вокруг пусто. Ив Боннар складывает ящики на тележку. Люди, целый день работавшие в читальном зале, застегивают сумки, натягивают куртки и несут свои материалы к стойке. Смотрю на часы. 4:45. Я читала целых сорок пять минут и совершенно забыла, где я и зачем сюда пришла. И упустила возможность взглянуть на ноты Малербо.
Поверить не могу. Я что, была в глубоком трансе?
Я поднимаюсь, бреду к своему месту в читальном зале и убираю ноутбук с папкой и ручками в рюкзак. Женщина в жемчугах и в скрипучих туфлях поправляет криво стоящий стул, подбирает забытый кем-то карандаш и гремит дверью.
— Мы закрываемся через пять минут, — сухо сообщает она.
С другой стороны стойки Ив Боннар подкатывает к лифту тележку, и двери с шипением сдвигаются за ней. Одна за другой гаснут лампы. Я так зла на себя, что мне хочется орать. Завтра уже пятница. В выходные библиотека не работает. У меня остался один день. Всего один. Как все успеть за один день? С такими темпами я никуда не улечу в воскресенье.
Я засовываю дневник в рюкзак, и тут внутри меня звучит голос, который подсказывает исключительно странную мысль: все так, потому что этого хочет Алекс.
— Да, конечно, Алекс этого хочет, — говорю я сама себе. — Алекс, которой нет в живых двести с лишним лет. Я вконец спятила или как?
Последняя лампа гаснет. Читальный зал пуст.
Нет никого, кто мог бы мне ответить.
31
Лили вернулась.
Я за два квартала чую запах ее стряпни — пахнет сливочным маслом, луком, теплым хлебом. Прибавляю шаг, и уже через пять минут я наверху.
— Анди, это ты? — кричит она из кухни, когда я открываю дверь. — Ой, как хорошо, что ты пришла! Включай скорее телевизор, четвертый канал. Звонил Джи, их с Льюисом сейчас покажут по телевизору. Льюис сидит в парижской студии программы «Ажанда», а Джи будет в прямом эфире из Брюсселя.
— «Ажанда» — это что? — спрашиваю я, вешая куртку и бросая рюкзак на стол. Отец часто выступает по телевидению, но про такую передачу я слышу впервые.
— Это такое ток-шоу, вроде Ларри Кинга, — поясняет Лили.
Я включаю телевизор и сажусь на диван. Передача уже началась. Ведущий, Жан-Поль Кто-то Там, в хипстерских очках, читает вводный текст.
Лили входит с двумя мисками на подносе и передает одну мне.
Луковый суп. Мой любимый. С огромным хлебным кругляшом, покрытым сыром. Обалденно пахнет. Разламывая хлеб ложкой, я жду, когда представят отца и Джи, но первой гостьей программы оказывается Карла Бруни, которая рассказывает о своем последнем альбоме.
* * *
Пока Лили бегает на кухню за бокалом, Карла поет, потом идет реклама. После рекламы Жан-Поль уже сидит за столом напротив моего отца. На экране за их спинами — Джи крупным планом.
— Уважаемые телезрители и гости студии, прошу вас взглянуть на эту фотографию, — говорит Жан-Поль. Камера наезжает на черно-белый снимок, который он держит в руке. — Вы видите перед собой хрустальную урну. Но присмотритесь поближе. Все разглядели, что лежит внутри? Это сердце. Да-да. Человеческое сердце.
В студии раздаются удивленные голоса, кто-то ахает.
— Я тоже сперва так отреагировал, — продолжает Жан-Поль. — Это маленькое хрупкое сердце таит в себе большую загадку. Его история началась в Париже двести лет назад, в последние дни Французской революции, и, хочется верить, закончится здесь же, в Париже, в самое ближайшее время.
Камера снова показывает Жан-Поля.
— Кому принадлежало это сердце? — произносит он. — Некоторые утверждают, что не кому иному, как Людовику XVII, потерянному королю Франции. Почему сердце было извлечено из его тела? Как оно дошло до нас в сохранности после стольких лет? Чтобы ответить на эти вопросы, Французский королевский фонд пригласил всемирно известного американского генетика, доктора Льюиса Альперса, лауреата Нобелевской премии за достижения в области изучения человеческого генома, а также выдающегося французского историка Гийома Ленотра, автора «Либерти» — книги, признанной лучшим трудом по истории Французской революции. Сегодня вечером оба специалиста почтили нас своим присутствием.
Раздаются аплодисменты, и Жан-Поль Продолжает:
— Профессор Ленотр, давайте начнем с вас. Расскажите нам историю этого сердца. Каким образом оно оказалось в распоряжении Королевского фонда?
— Сердце было передано Фонду еще в семидесятые годы прошлого века потомками дона Карлоса де Бурбона, бывшего герцога Мадридского и дальнего родственника Людовика XVI. Их предок, хранивший это сердце с тысяча восемьсот девяносто пятого года, полагал, что оно принадлежало Людовику XVII, младшему сыну Людовика XVI и Марии-Антуанетты.
— В ходе Революции Людовика и Марию-Антуанетту заточили в тюрьму, а затем обезглавили, — поясняет Жан-Поль.
— Именно. После казни родителей Луи-Шарля содержали в тюрьме под присмотром жестокого человека, Антуана Симона, башмачника и члена одной из тогдашних провластных группировок.
— Почему мальчика держали в неволе?
— Может, я зря это затеяла, Анди, — вмешивается Лили, стараясь заглушить голос Джи, который описывает ведущему жизнь Луи-Шарля в тюрьме. — Хочешь это дальше смотреть?
— Да, хочу. Все нормально, Лили.
Хочу смотреть, хочу слышать. Хочу знать. Это сердце для меня — не просто грустный образ с фотокарточки. Оно настоящее. Я теперь почти знаю мальчика, которому оно, возможно, принадлежало. И девушку, которая о нем заботилась и рисковала всем ради его спасения.
— …то есть его фактически замуровали заживо, — заключает Джи.
— Господи, какой ужас, — морщится Жан-Поль.
— Да, это подходящее слово.
— И никто ему не помог?
— Со временем слухи о том, в каких условиях его содержат, поползли по городу, но возмущаться было опасно.
— То есть?
— Приведу пример, — говорит Джи. — После свержения Робеспьера в тысяча семьсот девяносто четвертом году к мальчику допустили лекаря, Пьера Жозефа Дезо. Когда он зашел в камеру, то обнаружил там, далее цитирую его заключение, «…ребенка, который смертельно болен и безумен, жертву преступного забвения, существо, пострадавшее от самого жестокого обращения, какое только возможно вообразить». Мальчик был грязен, одет в лохмотья и весь покрыт язвами. Он уже не стоял на ногах и едва мог разговаривать. Дезо был человеком добросердечным. Он возмутился тем, как обошлись с маленьким узником. Хуже того, он назвал это преступлением. А через пару дней некто из правящей верхушки пригласил лекаря на ужин, после которого он вернулся домой и умер в муках. Его отравили.
— Но его убийц призвали к ответу? — спрашивает Жан-Поль.
Джи в ответ смеется.
— Так ведь суд вершили те же самые люди, которые его отравили. Важно понимать, что Франция переживала тяжелое время. Речь шла о гибели и возрождении нации. Страна только что трансформировалась из монархии в республику путем долгой и кровавой революции. Многие по-прежнему ненавидели бывшего короля и все с ним связанное. Поэтому проявлять заботу о королевском отпрыске было крайне небезопасно.
