толкнул дядечку, со своей стороны.
– Ах вы засранцы! – возмущенный крик прохожего прозвучал как сигнал, и парни бросились на него, совершенно не думая о композиции, о том, что такие кадры нужно выстраивать заранее. Мне пришлось перебегать с места на место. Хотя всё длилось не очень долго. Как только дядечка упал, из-за дерева появилась Маринка.
– Ну что, гад, ты напросился! – завизжала она и принялась изо всей силы молотить ногами по его туловищу. Она была такая бешеная, что даже парни отвалились и остолбенели.
Маринка орала:
– На! На! На тебе! Падла!
Сначала мужик еще держался, уворачивался, даже смог подняться на колени. Но она врезала ему ногой прямо по лицу, он упал ничком и совсем перестал сопротивляться, закрыл голову руками и только некрасиво, с хрипом, дергался под новыми ударами.
А я вдруг подумал, что он не очень-то похож на актера. Да и всё это тоже мало напоминает сцену из фильма. Меня охватила непонятно откуда взявшаяся жуткая жуть. Я выключил камеру, подошел к Вэлу и сказал:
– Я это снимать не буду.
– А? Чего? Да ладно, всё уже снято. Уходить надо. Мара! Мара!
Они с Шурком стали оттаскивать озверевшую Маринку от неподвижно лежащего мужика. Она вырывалась, дергалась, как припадочная, визжала… Я посмотрел на нее, и мне стало страшно. Разве это актерская игра? Такое специально не сыграешь. Это ненависть, даже ярость, что-то личное, совсем личное.
Потом мы рванули и так и бежали прямо до детской площадки.
– Ты пока монтируй, дальше разберемся, – бросил на прощание Вэл.
– Погоди. Мне показалось… Это точно был актер?
– Да актер, актер. Он сейчас, наверное, уже дома сидит, чай пьет. Ты не думай. Их такому специально учат. В школе каскадеров.
А я не мог не думать. Я как-то по-другому себе это представлял: мы снимем сцену, потом дядечка встанет, мы поможем ему отряхнуться, он как-нибудь пошутит, мол, хорошо, что с одного дубля, потом мы пожмем друг другу руки и разойдемся. Да и не похож он был на каскадера.
В какую игру играют эти трое?
У кого спросить?
9
– Ты можешь есть побыстрее? Что ты копаешься?
Ну, началось. Всё как всегда. Монпэр с нами.
Вчера, когда я вернулся, он торчал на лестничной клетке.
– Ты где шатаешься? – с ходу набросился он на меня. – Почти полночь!
Его старой знакомой в квартире уже не было. Посуда помыта, в воздухе всё как было, никаких духов. Я испытал такое облегчение, что сразу без сил упал на кровать и уснул, не раздеваясь.
Утром мои сорок две минуты сократились до десяти, и я просто сварганил огромные сэндвичи со всем, что попалось под руку. Монпэр никак не отреагировал, только спросил:
– Мне показалось, ты кричал во сне. Тебе что-то приснилось?
Честно говоря, я ничего не помнил. Заснул, будто в черный колодец ухнул. Но, когда отец задал этот вопрос, мне ни с того ни с сего захотелось заплакать, как маленькому.
Я уже падал в этот черный колодец, когда еще в школу не ходил. Перестал видеть сны и каждое утро начинал со слез. Сижу, плачу, и так всё плохо, так холодно, и рукав фланелевой пижамки весь мокрый от слез и соплей, потому что я рукавом вытираю лицо, и всё время близко-близко вижу няшных жирафиков – такая у меня была пижамка. Я этих жирафиков и сейчас хорошо помню, от и до, могу нарисовать с закрытыми глазами. Я вообще из детства почти всё забыл, даже странно, но вот эти жирафики, наверное, никогда не сотрутся из памяти.
И отец тогда стал водить меня в какой-то кабинет… Стоп. А не Татьяна ли это была? Не ее ли голос тогда со мной разговаривал? Такой звонкий и одновременно мягкий… Я играл в машинки, а она со мной разговаривала, потом я делал какие-то упражнения, дышал, прыгал, сгибался во все стороны, и постепенно ко мне вернулись сны, а слезы ушли и с тех пор не возвращались. И вот на тебе, плакать захотелось…
– Слушай, – крикнул я отцу в прихожую, – а помнишь, ты меня в детстве водил на занятия? Когда я маленький был?
Тишина.
– Это не Татьяна тогда со мной занималась?
Опять тишина. И вот он, долгожданный ответ, который прольет свет на мои таинственные воспоминания и от которого мне станет легче:
– Влад! Я тебя отсюда вообще не слышу! Ты можешь есть побыстрее?! Мы опаздываем!
Бесполезно. Лучше смириться.
В школе на последнем уроке к нам пришел психолог. За всё время, пока я учусь в школе, он появлялся у нас всего пару раз. Мелькнет – и всё, сидит у себя в кабинете, ни во что не вмешивается. И хорошо, а то я не люблю, когда вмешиваются.
А тут, надо же, биологичка ему свой урок отдала. Сама сидит на последней парте, тетради проверяет.
А психолог весь такой оптимистичный, в приподнятом настроении, как тогда, когда с директором приходил меня поздравлять.
– Ребята! – говорит. – В нашей школе вместе с вами теперь будут учиться ваши ровесники с ограниченными возможностями!
Он сделал паузу, будто мы все должны были дружно закричать: «Ура! Как долго мы об этом мечтали!» Мы молчали. Тогда он продолжил:
– И в ваш класс со следующей недели придет такой ученик.
Он хотел еще что-то сказать, но его перебил Разорёнов, наш классный говорун:
– Зачем?
Психолог даже не понял:
– Что – зачем?
– Зачем он придет в наш класс? Такие разве могут нормально учиться?
– Ты чего?! – заорала Семенова. – Чего ты несешь, Разорёнов?!
– А что? – Теперь Разорёнов обращался уже не к одному психологу, а ко всем нам. – Придет такой, сядет, будет слюни в тетрадку пускать, ходить по классу, когда ему вздумается! Я знаю, мне мама рассказывала.
Семенова закатила глаза и покрутила пальцем у виска:
– Ты хоть знаешь, что такое инклюзия? Про равные возможности слышал?
– Я много о чем слышал, – гордо сообщил Разорёнов. – Только, когда он будет здесь учиться, мои равные возможности больше не будут такими равными!
– Ну ты совсем уже! – Семенова продолжала крутить пальцем у виска.
В классе начался бардак. Кто-то, как Семенова, принялся орать на Разорёнова, кто-то обходился одной мимикой: «Ну конечно, знаем мы ваши равные возможности!», кто-то равнодушно наблюдал. Вэл, как всегда, спал. Я попробовал тоже что-то выкрикнуть в сторону Семеновой, мол, она слишком наивна и не понимает, о чем рассуждает, но понял, что в таком гвалте никто никого не слышит. И я точно знал, что чувствует большинство моих одноклассников: нас всех
