Августа тоже осталась довольна обменом. Ее фигура и осанка в тугом бархатном лифе, подчеркнутом широким гофрированным воротом и пышной юбкою, выглядели поистине королевскими. Чудесные черные волосы легли крутыми волнами; сверху на них надели сетку из серебряных нитей, украшенных жемчугом и алмазами; в руки Августа взяла великолепный кружевной платок, напитанный драгоценными духами… Лиза, не удержавшись, сделала ей шутливо-почтительный реверанс, в котором почтения все же было гораздо больше, чем шутливости. Но она едва не плюхнулась на пол от изумления, когда Августа вдруг царственным жестом протянула ей руку для поцелуя… Впрочем, она тут же расхохоталась, затормошила Лизу, и молодые дамы наперегонки пустились к лестнице.
Внизу их поджидала весьма неприятная неожиданность: пропал Гаэтано. Никто не видел его с самого раннего утра, когда он помог синьоре Дито доставить дамам наряды. Фальконе побегал, поискал, покричал… и, с робкою надеждою глядя на госпожу, сообщил, что кучер исчез бесследно. Впрочем, ежели он рассчитывал, что молодая княгиня передумает и не поедет на Корсо, то напрасно. Она пребывала в растерянности лишь одну секунду, после чего властно изрекла:
– Коли так, делать нечего. Придется вам быть за кучера, граф!
Лиза даже зажмурилась на миг, вообразив, какой взрыв возмущения раздастся сейчас, но, противу ожидания, Фальконе не счел себя оскорбленным. Более того, в глазах его сверкнул бесшабашный восторг, он ринулся на виллу, на ходу срывая с себя противный белый балахон Пульчинеллы, и буквально через мгновение явился вновь в образе удалого римского веттурино, то есть возчика: право, костюм этот пристал Фальконе, точно вторая кожа, совершенно изменив не только облик сурового дворянина, но и все его повадки.
* * *
Нынче был последний день карнавала, и на Корсо собралось вовсе невообразимое количество народу. Чувствовалось, что готовится нечто особенное. Перестрелка цветами шла с необыкновенным оживлением: все как будто спешили в последний раз насладиться этим удовольствием и опустошить свои корзины с букетами. Во всех ложах, окнах, балконах было двойное число зрителей, а костюмы гуляющих по роскоши превзошли все виденное Лизою прежде. И как же радостно девушкам было сознавать, что даже и в этом разнообразии они выделяются, они привлекают внимание, они нравятся! Коляска их была засыпана цветами так, что ступить оказалось некуда, восхищенные возгласы раздавались вокруг, словно оглушительный прибой, – вообще, шум стоял такой, что можно svegilar i morti – мертвого разбудить, как говорят итальянцы, однако Лиза так и вздрогнула, услышав восхищенные слова: «Наконец-то я нашел вас!», произнесенные совсем рядом низким и сладострастным мужским голосом, в котором ей почудилось нечто до того знакомое и волнующее, что мурашки побежали по всему телу. Она выронила букет и резко обернулась, уже зная, кого увидит перед собою.
И в самом деле, это был он. На сей раз не крестоносец, не пират, а просто красивый синьор, внешность коего поражала так же, как роскошь костюма.
Он держался с непринужденностью настоящего знатного человека. Атлетическая фигура разодета пышно и богато: бархатный камзол пепельного цвета раскрылся над изящно вышитым броккарным жилетом и драгоценными кружевами брюссельского жабо. Золотые пряжки, золотые пуговицы, тончайшие шелковые чулки… В руке нарядная шляпа с белым пером; тонкий, сладкий запах помады из амбры, коей были напомажены черные волосы, заставлял млеть женщин.
«Нашел вас!» – сказал он. Кого же?!
Словно и не замечая обращенного на него всеобщего внимания, незнакомец тем не менее держался так, словно в любое мгновение мог появиться портретист, чтобы запечатлеть выражение его лица, или скульптор, чтобы увековечить его позу.
А запечатлеть и увековечить было что, ей-богу! Он выглядел поразительно мужественным. Рослая фигура дышала мощью, в статном теле не было ни одной изнеженной линии. Он стоял, чуть наклонив голову вперед, словно готовый ринуться в бой. Его профиль напоминал чеканку на римской монете, лоб оказал бы честь мыслителю, каждая черта лица дышала победной решимостью. И только губы, очень алые и влажные, были мягкими и чувственными… Он не был красив в классическом смысле этого слова, но в нем было нечто, стоившее гораздо больше, что-то неуловимое, очаровательное, располагавшее к симпатии. Чувствовалось, что он способен на многое!
Глаза незнакомца и Лизы встретились, и взор его сразу стал сосредоточен, а певучий голос произнес:
– О, счастливый миг!
Лиза даже задохнулась от восторга: теперь-то не было сомнения, кто из двух молодых дам привлек внимание этого сияющего кавалера. На нее, только на нее смотрел он сейчас; ей, только ей предложил золоченую бонбоньерку, оправленную крупным жемчугом и полную засахаренных фруктов; с ней, и только с ней начал ни к чему не обязывающий, но такой многозначительный, такой волнующий карнавальный флирт. Ее сердце дрожало от этих традиционных вопросов и ответов:
– Синьора Маска, я вам нравлюсь?
– Да…
– Когда же мы встретимся?
У Лизы перехватило дыхание, когда она заметила, что незнакомец всецело поглощен созерцанием слишком большого выреза ее платья. С неподражаемым лицемерием, свойственным всем женщинам и называемым кокетством, она попыталась прикрыть грудь, но не удержалась и подмигнула красивому синьору, как старому знакомому, многозначительно поднесла кончики пальцев к губам, то ли придерживая готовую упасть моретту, то ли поощряя его воздушным поцелуем. И внезапно всем существом своим ощутила тишину, воцарившуюся вокруг них двоих среди карнавального бедлама. Обернулась и наткнулась на взор Августы, сверкнувший сквозь прорези маски. В глазах ее блеснули не ревность, не негодование; это было какое-то благородное презрение. А впрочем, что такое ревность, как не гордость, смешанная с презрением?..
Какой-то миг девушки стояли, скрестив взоры, как шпаги, а когда Лиза оглянулась, то незнакомец, видимо, тотчас оценивший ситуацию, уже исчез…
И в этот миг по Корсо прокатился общий крик:
– Moccoli!
* * *
Moccoli – это тончайшие восковые свечи, точнее, восковые фитили, которые горят на воздухе так же быстро, как бумага. По улице уже сновало такое же множество продавцов свечей, как до этого – продавцов конфетти или цветов.
Незаметно померкло изумительно прекрасное вечернее, густое зеленое небо и воцарилась мягкая синева зимних сумерек, чуть подсвеченных последним розовым лучом заката, напоминающим последний вздох умирающего на пороге вечной ночи… Но не успели сумерки спуститься на Корсо, как тут и там, в окнах и на помостах начали вспыхивать и мерцать огоньки; они мелькали чаще и чаще. И вот уже вся улица оказалась освещена тысячью крошечных, трепещущих огоньков! Все держали по две свечи, перевив их между собою, потому что одна тотчас могла погаснуть. Ведь цель последнего дня карнавала не столько зажечь мокколи, сколько погасить их.
