— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант! Лейтенант Суворов…
— Батюшки! У вас, оказывается, армия уже квартирует. Сам Суворов на постое. Не знал, извините! Вольно, Суворов! Пуля — дура, штык — молодец!
— Ничего-ничего! Да я рада буду! Вы переезжайте! Хоть недерю, хоть пормесяца живите…
— Вольно, лейтенант! До свиданья и, значит, до встречи!
— А Нарина? А Тиночка? А маренькая?.. — провожая гостя, торопится Ольга за закрывшейся дверью.
А Вася опять подходит к трельяжу.
— Так, значит!
Вася, Вася, Вася, Вася и Вася в трельяже с ним абсолютно согласны.
— Васенька, смотрите! Вот они, мои маренькие! Сейчас-сейчас разогрею вам поесть! Рейтенант вы мой мирый!..
«Застрелить падлу!» — говорит Вася всем пятерым себе самому, а все, кто в трельяже, одобряют: «Конечно, застрелить!».
Он бросается к комоду, но разобранный с вечера для чистки и смазки первый лейтенантский пистолет, так и лежит разобранный. Вася яростно сгребает части, но спохватывается, поняв, что до застрелить предстоит еще потрудиться.
Он подходит к окну, где уже улетели в генштаб эмка с сопровождающим, и видит плетущихся в гости мальчика с сестренкой.
— Так! — говорит Вася.
— Так! — говорит Вася, пока Ольга Семеновна, громко ликуя, показывает на кухне фотоснимок девочке, а мальчик входит в комнату и тихо сообщает:
— Сегодня жуков не будет…
— Жуков, значит… — тихо вторит Вася, а потом вдруг орет: — Прахаря-то у какой связистки купил, жук навозный!
Мальчик даже съеживается. Сапоги у него как бы слегка на каблуках, правда, мать говорила, что это такие мужские. Других все равно не достать.
…И правда, как у связистки, откуда же этот знает? Ведь никого не было, когда мальчик подглядывал за связистом и связисткой, которые тянули на учениях катушку и забрели в вишневый сад к Богдановым, и затерялись, а он подглядывал. И правда — в мешанине подошв под кустом он увидел торчащие на него и замиравшие каблучки…
— У связисток скупаете, брунеты! У Красной Армии! — орет Вася. Питаться ходите! Сеструха-то впереди в два горба горбатится, а всё конфетки исть хочете…
Ольга Семеновна этого не слышит, потому что как раз повернута к двери нездоровым ухом. Но девочка, всегда улавливающая комнатные голоса, быстро вбегает, хватает брата за руку, и вот — нескладные и спешащие — они проходят, не оглядываясь, мимо окна. Девочка быстро идет впереди и вполоборота что-то говорит мальчику, а он то и дело как бы останавливается, то ли собираясь нагнуться за мокрой бутылкой, то ли намереваясь вернуться, но не поспевает за ней, и — Боже мой! — какие они обношенные, какие растерянные! Поглядите на них, запомните их, ведь они уходят. Из рассказа уходят, и никогда уже, никогда больше не вернутся…
— Так! — впятером отвечают Васе, упятерив свою и чужую обиду, не по форме одетые безумцы из трельяжа, хотя кое-кто в стеклянных отдалениях, словно специально, повернулись затылками… И вдруг:
— Да дай ты ей! Да она же! Да ее же! Каждый же!..
И Васек вылетает в кухню, озираясь, что бы схватить. Ольга Семеновна отшатывается. В руках у нее фотокарточка. В-во, Васек, чем ее, исподниками ее, падлу, из бака… мокрыми ее… и по фотокарточке!.. Тяжелые мокрые кальсоны и — раз! и — второй! За спину спрятала… Успела, падла… А то бы, если по ребру… Хрясь бы! Глянцевая бы карточка враз бы… Ы-ых! Дак по морде ее… кальсонами… Раз еще! и второй еще!.. Ты-дын… Брунеты, бля, генералы, бля… ну правда, второй же… ты-дын!.. ну поверьте же… от майоров, бля, и выше… ты-дын!.. ты-дын!.. ты-дын!..
Все-таки Ревекка Марковна была права, когда сказала: «Если она берет стирать на людей…» И хотя вряд ли что-то провидела, но первопричину ошибки как всегда определила точно.
СИДЯЩИЕ ВО ТЬМЕ НА ВЕНСКИХ СТУЛЬЯХ
Выпал снег и все тропки с тропинками, протоптанные в прошлом снегу, засыпал небольшим своим количеством.
Все стало нетронутым.
Навали его до окон, получись пухлое утопание, завиднейся из белых вмятин печные трубы — и захотелось бы оранжевого окошечного света.
Но снега в меру. Темнеют кусты. Нигде не видать кошки. Огорож нету. Так что маленькая улица улицей не выглядит и строения стоят бестолково. Особенно — сараи, торчащие обыкновенно по задам дворов. Но без забора — нет двора, поэтому сидят сараи как попало: где — чей, не поймешь.
И вроде бы место н е ж и л о е. Однако стекла не выбиты. За ними занавески. Меж двойных рам — ватные пироги с червяками цветной бахромы. Это ли не признаки жизни? Других, правда, ее следов и просто следов не видать.
Следы человека или нескольких, ушедших в потемках на работу, часа полтора назад были. Потом их засыпало.
Воздух еще мутный, но уже утро — оранжевых окон быть не может. Их вообще не может быть — маскировка. Да и света нету.
Сверимся со временем. Оно — военное. Сперва в серой мгле кто-то ушел на трудфронт, потом шел снег. Потом, хотя рассвело, в школу не пошли дети школы не работают. Значит — около девяти.
Но где новые следы? Отчего не пробирается кошка? Где дым из труб? Здесь, правда, с утра не топят — не деревня. Тут столица. Рано протопишь тепло до дня недодержится. Хотя уже и можно бы.
И помоями у крылечек должны прогноиться дырки в снегу, помоечных ящиков нету — раскрадены с заборами на топливо. Идти по сугробам к помойному месту — снег в валенки набьешь. Поэтому льют с крыльца. Стукнет дверь, выскочит женщина и — плоской струей — из ведра в снег.
Вот и стукнула дверь!
Вот и ожил пейзажик!
Теперь вообразим, что мы — галка и были тут какое-то время назад и ничего не увидели; даже галок других, даже ворон. Никто кормиться сюда не наладился. Мы — галка, поняв, что и нам не поживиться, улетели. На недалекую свалку, огромную и даже зимой смрадную — подергать что-нибудь из-под снега.
Клюнем, дернем, проглотим. Клюнем, дернем, проглотим.
И прилетим обратно.
Как все изменилось!
Следы! Они идут к колонке, тянутся от домов к сараям, обводят бывшие дворы, образуют чертеж улицы, пересекая ее и сворачивая в бывшие калитки.
Из труб пошел дым. Не из всех. Потом в одних пропал, в других возник. Дым не валит, не стоит столбом — нет хороших дров и сильного мороза. И возле почти всех крылец в снегу черные дыры, а еще желтые скважинки человечьих излияний.
Мы — галка — начинаем подлетать к помойным этим воронкам, но видим на обсосуленных зевах сморщенные очистки картофелин, поганые сопли вареного лука, клоки женских волос, подметальный мусор, нитки и лоскутки маскировочных одежд — клевать нечего.
Еще мы видим, что возле одного сарая с печной трубой (если с трубой, значит, дом, а не сарай) жизнь не обозначилась. Снег как был нетронутый, так и остался пухлый.
Заметили мы и кошку, узкую телом и с плохой шерстью. Мы остерегающе крикнули, но зря — других птиц так и не появилось, а кошка вроде направляется к сараю с трубой. Идти ей еще два бывших двора, так что осмотреться насчет поживы у нас время будет.
Снижаемся и видим тихую попытку дыма из неуместной на сарае трубы. Три верхних кирпича ее, похоже, сковырнулись в дымоход. Нам-то что! Нам надо опуститься — у стенки вроде что-то есть. Опустились. Есть. Узенькая полоска. Дергаем. Полоска отрывается от своего примерзшего конца. Скачем с лоскутком в клюве, оставив п е р в ы е следы. Разглядываем добычу. Нам нравятся такие бордовые полоски. В другой раз можно бы для красоты и припрятать, но сейчас мы — голодная галка и беремся полоску переварить. Проглатываем и улетаем. Теперь мы — полуголодная галка.
Галка дернула полоску тонкой кожи, вмерзшей у стенной кромки, по-сарайному без фундамента уходившей в грунт. Птичье усилие отломило и ломтик штукатурки. Штукатурка была глиняная, самая непрочная, и в разных местах давно отвалилась, обнаружив решёта заглиненной дранки и старые доски, щели меж которых забивала труха.
В стене над галочьей находкой было окошко, из которого полоска когда-то, видно, и выпала. Бесфорточное, в четыре мелких стекла, а размером с форточку. Стекольца обмазаны допотопной растрескавшейся поперек себя замазкой, кое-где короткими столбиками вывалившейся. Окаменелые фрагментики эти лежат, наверно, тут же под снегом и весной забелеются на черной земле, как прошлогоднее собачье дерьмо.
Второй — зимней — рамы в окошке нет, зато изнутри свисает угол ватного одеяла, стеганного из давно расползшегося сатина-либерти. Сквозь когда-то красные, а сейчас цвета старой крови, тонкие волосья основы глядит нечистая вата.
Труба, из которой совершалась попытка дыма, торчит на односкатной кровле, общей с крышей стоящего впритык сарая, а значит, мазанка — по сути штукатуренный сарайный отсек — и, значит, сарайной высоты.
Мы это ощутили — оконце расположено на уровне груди и, чтобы заглянуть в него, приходится наклониться (заглянуть мы пытались, но увидели одеяльную рвань).
