— Здесь, в Штатах, много киевлян. Из наших полкласса, если не больше. А вы не хотели уехать?
— Нет. Мы никуда не собирались.
Неправда. Собирались. Когда в восемьдесят восьмом родили младшего, Илюшку, казалось, что жизнь благополучна и стабильна. Борька подрос. Квартиру получили хорошую. Зарплата, даже по сахалинским меркам, немаленькая. Можно себе позволить второго ребенка. И вдруг все рухнуло. Инфляция съела сбережения, но тратить деньги все равно было не на что. Прилавки были уставлены шеренгами трехлитровых банок с маринованной капустой и бутылок с уксусом, а если и «выбрасывали» в продажу что-нибудь съедобное, очереди выстраивались на километры.
У Нины пропало молоко, а добыть детское питание было невозможно. К счастью, отец, к тому времени вышедший на пенсию и обосновавшийся в Киеве, присылал посылки с «Малюткой», а потом с импортным «Пилтти». Изворачивались как могли. Федор где-то неведомыми путями добывал тушенку, сгущенку, сайру и подкармливал всех по кругу.
Мама заболела сахарным диабетом, и это добавило проблем по добыванию инсулина. Не было бы счастья, да несчастье помогло: ей продавали гречку и жилистую говядину в специальных отделах магазинов, предназначенных для «диабетчиков» — как гласили таблички, раздражающие обозленных не-диабетиков, не имеющих доступа к этим скупым радостям.
Но по талонам какие-никакие продукты выдавали, поэтому призрак голода только маячил. Было лишь чувство унижения и беспомощности. Начала поступать гуманитарная помощь. Однажды Нина возвратилась домой с визжащим Илюшкой и обнаружила под своей дверью огромный картонный ящик, доставленный водителем родного НИИ. Сверху фломастером было наискось размашисто написано: «Пастуховы», а сбоку красовалась надпись: «В дар от японского народа». Нина открыла дверь, распутала распаренного Илюшку из одежек, а потом еле-еле втащила тяжеленный дар в прихожую. Распаковала. Рис. Мука. Растительное масло. Пакет с леденцами. Спасибо! Все очень кстати. Спасение, можно сказать.
Илюшка сполз с дивана и приковылял посмотреть. Нина развернула бумажку, дала леденец сыну, расплывшемуся от счастья. Илюшка чмокал, пуская розовые пузыри, а потом подавился, стал судорожно кашлять. Нина с перепугу схватила малыша вниз головой и тряхнула изо всех сил. Конфета выпала и укатилась под шкаф. И тут Нину затрясло. Даже ребенок дармовой подачкой давится, что уж о взрослых говорить? Что они — безногие, безрукие, инвалиды? Они сами хотят зарабатывать на жизнь и кормить своих детей!
Вскоре стали задерживать зарплату, а потом и совсем перестали выдавать, справедливо рассудив, что научные сотрудники, не производящие материальных ценностей, практической пользы обществу не приносят. Отправленные в бессрочный отпуск без содержания, они изворачивались на всяких мыслимых и немыслимых работах. Сережа даже «челноком» в Китай ездил, привозил баулы с барахлом и торговал им на рынке, отворачиваясь от знакомых.
Последней каплей стали выборы. Толкая перед собой коляску по раскисшему после оттепели снегу, они шли на избирательный участок. Навстречу двигались счастливые люди с бело-голубыми пакетами молока. Ускорили шаг, предвкушая, как сейчас на избирательном участке купят три! нет, четыре пакета молока и сварят настоящую манную кашу для Илюшки. Но их ждали металлические поддоны, на которых сиротливо лежали лопнувшие пакеты в белых лужах. И тут Нина не выдержала. «Я больше не могу. Уедем. Нам здесь не выжить».
С тех пор каждый день, наматывая круги по городу с коляской, говорили об одном и том же: едем. Уговорили маму. Начали собирать документы. Решение было принято.
Нина проснулась ночью. Фонари, конечно, не горели, но комната скупо освещалась луной, равнодушно смотревшей в окно. Свет был ни к чему, она и так наизусть знала каждый предмет в своем доме. Мысленно перебирала вещи: что взять, а что оставить? И дошла до книг. Их они с Сергеем собирали долгие годы: меняли на макулатуру, покупали у букинистов, отправили в контейнере из Киева. Гоголь. Лев Толстой. Алексей Толстой. Лесков. Есенин. Пушкин. Лермонтов. Достоевский. Чехов. Фейхтвангер. Диккенс. Шолом-Алейхем…
Книги взять нельзя. И оставить невозможно. Как их бросить в чужих руках? Многие из бабушкиного дома. И будут они неприкаянными сиротами скитаться, пока не окончат жизнь где-нибудь на свалке или в печи. Нина представила, как огненные языки лижут старые пожелтевшие страницы, как сворачиваются в трубку переплеты, изгибаясь от жара, как наутро холодную золу выбрасывают в мокрый снег… А еще с собой не увезешь вербу за окном, на которой раскачивают кормушку воробьи. Скрипучие качели во дворе. Одуванчики, упрямо пробивающиеся на обочинах. Соседей. Знакомых. Друзей, понимающих с полуслова. Русский язык, в конце концов…
— А твой брат тоже остался? Я помню, как он за нами по вечерам ходил. Тебя от меня охранял.
— Федор? Ну что ты, куда он денется? Он у нас большой человек: буровой мастер. С американцами на шельфе работает. Его ценят, он из старых специалистов, таких сейчас не делают. Жена его не работает, на пенсию вышла. А Саша стал актером. Сейчас в Петербурге, в театре Товстоногова. Мы иногда к нему на спектакли ездим.
— Странно… Петербург… Как все изменилось. А Сашеньку я помню совсем крошкой. Слушай, целая жизнь прошла, а? Да что же я о маме твоей забыл? Как Ольга Борисовна?
— Мамы больше нет…
— Прости…
Мама боялась стать обузой. Гордая и независимая, она пыталась сохранить самостоятельность, и если принимала помощь, всегда старалась обставить ее как равноценный обмен, отщипывая детям от своего скудного пайка что-нибудь повкуснее. Когда перестроечный вынужденный аскетизм стал постепенно размываться хлынувшими на прилавки импортными продуктами по астрономическим ценам, она первая из всей семьи приободрилась и говорила, что все в конце концов образуется. К ней в дом все так же тянулись толпы друзей и приятелей. Причем возрастной ценз ровесниками не ограничивался: с ней с большим удовольствием дружили и взрослые, и подростки.
Проблем с ее диетой была масса. Известно: при диабете того нельзя, этого нельзя. Со временем ей стало трудно ездить в магазин, к которому ее прикрепили. Нина брала ее документы и ехала за продуктами сама. Повздыхав над сине-бурыми засохшими кусками древней говядины, ехала на рынок и покупала по заоблачным ценам фермерское мясо. Когда приносила добычу маме, та по-детски радовалась, какая Нина везучая: ей самой никогда такое в магазине не попадается! И тут же щедрой рукой отполовинивала добрый кусок.
В самые трудные годы она держалась сама и поддерживала детей. А когда жизнь стала налаживаться, Сергей с Ниной вернулись в свой НИИ, Илюшка пошел в школу, а Боря поступил в институт, Ольга Борисовна сникла. С каждым годом она все больше боялась повиснуть бесполезным грузом на плечах детей. И однажды решилась.
В Южно-Сахалинск приехал на несколько дней израильский консул. Ольга Борисовна собрала документы и пошла за визой. Консул внимательно изучил бумаги, а потом неожиданно подмигнул ей и в полузабытой одесской манере воскликнул: «Оля! А потом тебя не будет рвать на родину? Ты хорошо-таки подумала? Так будем считать — ты первая ласточка!» — и шлепнул печать в паспорт.
Когда она показала Нине штамп и объявила о своем решении, та пришла в ужас. Ей не нужно было объяснять истинную причину отъезда матери. «На что тебе сдалась эта историческая родина? Не морочь мне голову! — возмущалась она. — Ты что думаешь, я не понимаю, почему ты решила от нас сбежать? Вот ты уедешь — и мы все облегченно вздохнем! Какое счастье! Разгрузились наконец!» «Не утрируй, пожалуйста, — возражала Ольга Борисовна. — Уеду, найду работу. Буду вам помогать». «Здрасьте пожалуйста! — злилась Нина. — Ты лучше тут помогай. Вон Илюшка в четверти тройку по математике схлопотал. А у меня защита на носу. Кто с ним заниматься будет?»
Уговорила. Убедила. Не пустила. А потом думала: может, зря? Говорят, в Израиле медицина хорошая. Может быть, прожила бы мама дольше?
В одночасье все совпало: в стране дефолт. У мамы инсульт. Ольга Борисовна об очередном потрясении так и не узнала. Она была за гранью безумной действительности. Нина ринулась звонить Свете. Только она могла помочь. Света договорилась со своими докторами, и Ольгу Борисовну положили к ней, в палату интенсивной терапии. Несмотря на то, что Нина из больницы почти не выходила, подруга ничего ей делать не позволяла. Сама кормила, мыла, перестилала. Конечно, у нее гораздо лучше получалось: шутка ли, двадцать лет работает реанимационной медицинской сестрой. И руки у нее золотые. Все делает словно не торопясь, а получается быстро и ловко.
Однажды, сидя у постели, следя за каплями, монотонно падающими в пластмассовый стаканчик капельницы, Нина пожаловалась, что сделала глупость: удержала маму, не пустила ее в Израиль. Подруга горестно вздохнула: «А моя уехала в Корею. Говорит, ей там лучше». «Света! Неужели ты не понимаешь: она просто боялась стать обузой. Старики к этому очень болезненно относятся». — «Понимаю… — тихо ответила Света, — но не смогла маму уговорить. У меня на душе кошки скребут — как она там без меня?»
