Я понимал, что мои размышления, ставящие под сомнение эффективность и даже п о д л и н н о с т ь мира, который нам, жителям постсоветского пространства, рекламируют как образцовый, требуют тщательного фактологического подтверждения (голословные декларации лишь отталкивают читателя!). Поэтому я стремился максимально насытить работу примерами, фактами, цифрами. Такой принцип не обещает легкого чтения, зато позволяет проверить “на зубок” любое утверждение автора и в м е с т е с ним разобраться в проблеме.
Признаюсь, мною руководило не только стремление к достоверности. В последние годы мне стало казаться, что факты к р а с н о р е ч и в е е комментариев . Быть может, это объясняется тем, что западный мир выходит из состояния статичности, в котором пребывал с середины прошлого века. Он утратил перспективу, ясную цель, растерял многие из надежд (“В философском смысле мы запутались, в религиозном — чувствуем себя неуверенно”. Чьи же это ламентации, как вы думаете? — Збигнева Бжезинского. — “Независимая газета”, 24.11.1999). События участвуют в поисках нового пути, вот почему они так выразительны.
Я часто вспоминаю слова моего доброго знакомого итальянского кинорежиссера Анджело де Дженти. Он советовал русским коллегам снимать сейчас не художественные, а документальные фильмы: реальность ярче любого вымысла.
Интересовавшие меня сведения я собирал по крупицам. Ежедневно в течение года просматривал сводки Интернета, “просеивал” газетные материалы, вслушивался в выпуски теленовостей. Современный мир в его “горячих точках” постепенно перестал восприниматься мною как абстракция. Я начал ощущать его как органический — несмотря на все повреждения — процесс, живую пульсацию политических, экономических и бездны других событий. Как сигналы боли, неблагополучия, надежды. Из этого потока я стремился отобрать главное — то, что составило сюжет и смысл данной работы.
Читателям судить, насколько это удалось.
Часть 1
Гражданское общество как симулякр
И не пытайтесь узнать, что такое гражданское общество, из книг отечественных обществоведов, вчерашних бойцов идеологического фронта, а ныне певцов рыночной демократии. Я хотел — ничего не вышло! Зато открыв книгу Джорджа Сороса, я получил ответ. Это то, что прямо противоположно обществу, в котором мы жили десяток лет назад. Перед тем, как обругать советский социум “закрытым”, Сорос называет его о р г а н и ч е с к и м.
Почему-то выходит так, что враг лучше чувствует суть явления, чем те, кто связан с ним тысячью связей. О разрушенном — не без его помощи — обществе еврейский миллиардер отзывается с ненавистью и восхищением: “Единство неизменного общества можно сравнить с единством живого организма” (С о р о с Д ж. Советская система: к открытому обществу. Пер. с англ. М., 1991). Мы-то думали, такой была Московская Русь времен допетровских. А это о нашем с вами житье-бытье сказано. Может, со стороны и впрямь виднее…...
Но Сорос пришел к нам не для того, чтобы умиляться. Он ставит вопрос ребром: или — или. “Единство органического общества враждебно другому типу единства — единству человечества”. Согласитесь — не слабо! С такой несокрушимой чванливостью высказываются только хозяева жизни.
Как явствует из его сочинения, Сорос понимает под “человечеством” собрание индивидов-атомов, связанных правами частной собственности и множеством юридических актов. Это и есть г р а ж д а н с к о е (оно же открытое) общество.
Далее миллиардер начинает рассказывать о себе, безбожно преувеличивая свою роль в развале советской системы. Читать его книгу становится неинтересно.
Обратимся к источнику не менее авторитетному — резолюции Генеральной Ассамблеи ООН. Дабы неофиты свободного мира не очень путались в его устройстве, Генеральная Ассамблея 20 февраля 1993 года разъяснила, что в основе его лежит принцип т о л е р а н т н о с т и. “Толерантность, — говорится в документе, — взаимное признание и уважение, способность жить вместе и вести диалог — это прочная основа существования любого гражданского общества” (Л е в и н Л и а. Права человека. Вопросы и ответы. Пер. с англ. М., 1997).
В сущности, это понятно: атомы-индивиды, да еще частные собственники, способны горло друг другу перегрызть или перестрелять друг друга, что частенько случается в Америке. Чтобы обеспечить личную (и общественную) безопасность, надо принудить их уважать окружающих, воспитать “способность жить вместе”. (Не правда ли, очаровательно? А что вы хотите, если органическое единство, в котором такая “способность” дается от рождения, разрушено…...)
Впрочем, когда еще от ближнего дождешься уважения. “Взаимное признание” подменяется всеобщей анонимностью. Чтобы никого не обидеть, не следует говорить о том, что отличает одного человека от другого. Толерантность выражается в с и с т е м е т а б у. Нельзя говорить о различиях религиозных (вы можете напороться на мормона, буддиста или, чего доброго, служителя Иеговы), социальных (вдруг бедные озлятся), о сексуальных предпочтениях (ляпнешь что-нибудь о “голубых”, а собеседник окажется гомосексуалистом). А главное — нельзя говорить о р а з л и ч и я х н а ц и о н а л ь н ы х. Это табу соблюдается особенно строго.
От себя замечу, что такое положение вызывает некоторое смущение у русского человека, видимо, не до конца изжившего косную органичность. Ну скажите на милость, почему негра нельзя называть негром? Араба — арабом. Еврея — о, лучше и не пытаться! А если все-таки попытаетесь, то западные собеседники досадливо передернутся, как будто вы допустили вопиющую бестактность. Разве что вам попадется какой-нибудь европейский националист — тот закивает, почему-то оглянется по сторонам и зачастит полушепотом: “Что вы! У нас об этом говорить не принято...…”
Ну а мы все-таки поговорим. Воспользовавшись правом новичков в “школе демократии”. О толерантности — как принципе и о национальной проблеме — как о реальности. Об этой антиномии гражданского общества, способной взорвать его . Ибо дело, конечно, не только в том, что араба нельзя назвать арабом. А в том, что при такой системе запретов невозможно не только решить, но и обозначить проблему арабского присутствия в Европе, где Марсель или Роттердам уже превращаются в мусульманские города.
Помнится, в одной из теледискуссий я выступал за сохранение графы “национальность” в новом российском паспорте. Как же накинулись на меня участники передачи: пережиток Административной системы! образчик русского шовинизма! Чего только не кричали. И главный аргумент — в цивилизованном мире гражданство автоматически определяет национальность. Во Франции, например. Алжирец, сенегалец или желтолицый выходец из Вьетнама, получив гражданство, становится французом. Это так называемая г р а ж д а н с к а я н а ц и я. Образцовое всесмешение людей, в котором в обмен на утрату национальных особенностей предоставляют равные юридические права.
На Францию ссылались особенно часто. Первая демократия Европы и сегодня считается примером гражданского общества. Конституция Республики о т к р ы- в а е т с я статьей, запрещающей дискриминацию по “происхождению, расе и религии”.
Во Франции и полыхнуло. Взрыв страстей на исходе апреля — и долгое эхо, не умолкавшее много недель! Панические заголовки. Комментарии, где растерянность порождала злобу, а та превращалась в страх. Судейский металл в голосах телеведущих.
Во весь экран искаженные праведным гневом лица “простых французов”. По всем каналам призывы президента Ширака отвергнуть “демонов экстремизма” и защитить “республиканские идеалы”. В выпусках новостей: демонстрации протеста в восьмидесяти городах Франции; в университетах отменены занятия, “чтобы студенты могли обсудить политическую ситуацию в стране” (ВВС Russian.com).
Трагедия, потрясшая Францию, имела имя собственное — Ле Пен. Знаменитый националист, почитатель Жанны д’Арк, лидер Национального фронта прошел во второй тур президентских выборов, выбив из борьбы признанного фаворита — кандидата соцпартии премьера Франции Лионеля Жоспэна.
Уж на что постсоветская пресса не любит левых, однако о провале соцпартии она повествовала, как о собственном поражении. Не радовал даже триумф умеренно правого Ширака, которому выход во второй тур вместе с “одиозным” Ле Пеном почти автоматически открывал дорогу к новому президентскому сроку. Скромный успех националиста отравил радость гробовщиков левых идей.
“Пощечина общественному вкусу”, “Возвращение призраков. Ультраправая волна в Европе: экспансия шовинизма”, — кричали заголовки российских газет. Казалось бы, что московским наблюдателям до парижских бурь, а вот, поди ж ты...…
