— Чего надо?
Глазки у него туманные и веселенькие, как у пьяного.
— Да так, — отвечает. — Вспомнилось что-то время былое, вспомнились лица, давно позабытыя… Соскучился я по тебе, Володенька. Хоть бы спел, что ли, потешил меня, горемычного?
— Что же спеть?
— Что-нибудь старенькое, из былого, дальнее, чтоб душа унеслась и плакала.
Беру гитару, настраиваю и пою. Одиноко звучит мой голос. Где-то ветер свистит. Воет собака далеко-далеко. Звенит струна.
Не для меня придет весна,Не для меня садов цветенье,И сердца сладкое томленьеНе для меня, не для меня…
Мы оба плачем. Он приткнулся в уголке дивана, всхлипывает: Прости меня, прости, Володя!
— За что простить-то? — бормочу я смущенно.
Взбирается мне на колени, я его укачиваю, словно маленького.
— Давай помолимся вместе, — просит, вытирая лицо о лацкан моего пиджака.
— А как будем молиться?
— Давай так: Господи, обереги нас от ужасов!
Ползем на четвереньках в угол, где икона висит с лампадкой, там словно два котенка приткнемся и шепотом, хором:
Господи, обереги нас от ужасов!
Господи, обереги нас от ужасов!
Господи, обереги нас от ужасов!
Вот и ты, Надя, помолись также за нас.
Твой Володя.
Здравствуй, Володенька, произошли за последние несколько дней некоторые происшествия, которые я и собираюсь описать тебе подробно, как ты и просил. Во-первых, пришла записка от твоего брата Димы: он неожиданно в Париже вместе с каким-то крупным петербургским врачом, известным под именем «Генрих Генрихович». Присланы от Русской Академии Медицины. Этого Генриха Генриховича (фамилия засекречена) называют гордостью России, он привез в Париж сыворотку от лихорадки: здесь всех нынче лихорадит, слишком много здесь свободы и огоньков. Дима просил навестить его в отеле Норд. Назначает день и время: четверг, 9 часов утра. Я, конечно, не упустила воспользоваться его приглашением, главным образом надеясь разузнать петербургские новости, особенно о твоем деле. К тому же, хотя твой брат не вызывает у меня особых симпатий, он все же осколок давней симбирской жизни. Сад, тропы, сбегающие к Волге — все это разбилось, как чертово зеркало, и только кусочки разбросаны. Помнишь ли ты, Володя, была у тебя в детстве коробочка с шариками: разноцветные? Однажды упала коробочка — шарики раскатились по уголкам, по темным пещерам, по тайным монашеским кельям, и долго потом вели они свою лукавую стеклянную жизнь, словно выпущенные на волю призраки: сами катались по дому, ночью скакали по столикам, скатывались по лестницам, чтобы снова исчезнуть, затеряться… Вот и сейчас один шарик из той коробочки выкатился, с царапинами, в отеле Норд. Правда, в нем отражается доктор в сюртуке, прибывший по правительственному поручению, в качестве ассистента крупного врача. Но все же из той коробочки!
В отеле поджидало меня одно маленькое приключение.
Осведомившись, где остановился док тор Ленин (доктор Ленин и «Генрих Генрихович» занимают апартаменты номер 59 в четвертом этаже), я вошла в лифт.
Представь себе прелестную кабину, обитую темно-розовым шелком с серебристыми букетами. Зеркала, пальмы. Карлик-негр в красной ливрее с поклоном открывает решетчатые двери. Карлик-китаец управляет машиной. В последний момент в лифт вбежала свежеобветшалая дама в элегантном оперении. Она тут же заговорила со мной, шепелявя и жеманясь, словно увидев старую знакомую. С аристократической беспечностью она преподнесла мне, по ее мнению, увлекательную историю о том, как сегодня утром (о, седина парижских утр, они напоминают внимательных вдовцов) она спустилась к завтраку, хотя ее немного лихорадило, забыв в номере пенсне, и не смогла за столом отличить устрицу от седоватого вдовца, так что теперь возвращается в номер за очками, «хотя путешествия в этом зеркальном чудовище так надоели».
Пока мы поднимались, разговорчивая дама успела узнать, откуда я родом: «Ах, как это чудесно — Россия и прочее! Как хорошо иметь отечество, Родину. Как должно быть, чувствуешь себя надежно, говоря „Я из России“ или „Я из Парагвая“. А я ниоткуда. Дитя, вы не хотели бы учить меня русскому — так, несколько уроков? Вижу, что согласны, хотя признаюсь — без пенсне я могу составить лишь расплывчатое представление о вашем лице. Но подумайте над моим маленьким предложением. Если решитесь, то спросите герцогиню Алтайскую. Аревуар, дитя!» И она подслеповато упорхнула в полутьму коридора, волоча за собой тяжелый лиловый шлейф.
Дверь 59-го номера мне открыл сам Дмитрий Ильич. Одет он был официально и угрюмо, как на похоронах: простой черный сюртук, крахмальные воротнички, на больших манжетах жемчужные запонки, напоминающие белки глаз. Он все также вылитый ты, та же бородка, тот же высокий лоб, те же прищуренные глаза. Но нет в нем твоей стремительности, энергетического заряда, нету в нем твоей порывистой души. Даже педантизм медика в нем кажется лишь следствием утомления.
Номер, где они обитают с «Генрихом Генриховичем», представляет из себя анфиладу прекрасно обставленных комнат. Везде полумрак, гардины на окнах опущены («Генрих Генрихович» не любит дневного света). Дима провел меня в самую маленькую комнату, где устроил себе кабинет: на всех столиках расставлены пузырьки с лекарствами, пахнет, как в аптеке.
Вопросы о здоровье, моей парижской жизни. Мелочи суеты. О Кледомских (она — пустовата, он — бука). Немного, слегка загадочным тоном, о цели прибытия: парижская лихорадка. Приглашены из всех стран выдающиеся врачи. «Генрих Генрихович» привез сыворотку, будут испытания. О «Генрихе Генриховиче» отзывается Дмитрий как о великом ученом, который останется в истории. Уважительно и уютно рассказывает, как в Берлине с Генрихом Генриховичем пили на вокзале пиво. Генриху Генриховичу не понравилось, горькое. Чай лучше. В поезде нездоровилось (озабоченно). Все же восемьдесят три годика.
Видимо, Дима чувствует себя чем-то вроде опекуна, чуть строгого к старому вундеркинду. Спрашивалось, конечно, и о тебе, пишешь ли, как чувствуешь, скоро ли идут письма и так далее.
Наконец, к делу, о Петербурге.
«В Петербурге, — начинает он свой рассказ, легко постукивая пальцами по зеркальному дереву столика, — в последние дни декабря стояла ненастная погода. Ветер и мрачный сырой свет наполняли набухший воздух. Было трудно и скучно дышать. Пролетки застревали в пористых сугробах. На Петропавловской крепости нашли самоубийцу, нанизанного на шпиль. Оказывается, еще весной выбросился из корзины воздушного шара. А в темной убогой комнате сидел молодой медик. Это был я. Если бы кто заглянул в глубокие окна моей комнаты, тогда он бы увидел тихого человека. Я писал. Громко скрипело перо…»
Дима подтвердил мнение Кледомского о твоем деле — писать лично государю. Он помилует. Все в Петербурге твердят в один голос: «Процесс Ленина не закончен! Требовать нового рассмотрения дела!»
Дима показал мне Генриха Генриховича: приподнял штору (шторы в отеле Норд расшиты готическим золотым узором), а там, в глубоком, как пещера, кресле сидит старец, увенчанный малиновой шапочкой, и вслух, сам себе читает какую-то книгу. Я расслышала: «Я так вчера несчастна была, как не случалось еще никогда, никогда…»
— Завтра едем в Версаль, поклониться королю, — сказал Дима, задергивая штору. — Тебе бы недурно тоже съездить туда. Сейчас это возможно. Кледомская вполне может похлопотать об аудиенции. Следует попросить короля о заступничестве по Володиному делу. Сейчас случай уникальный, наверное, — он улыбнулся. В верхнем кармашке сюртука у него виднелся открытый пузырек с резким запахом. Видимо, защита против «парижской лихорадки».
— Пожалуй, буду умолять Кледомскую… — кивнула я, подумав о твоих страданиях в Шушенском. Дима предложил мне позавтракать с ним, но я в тот день с трудом выносила медицинскую атмосферу.
Он заговорил о спорте: «Я всегда доказывал Володе, что ему надо больше заботиться о своем теле. Если бы он был более закален и чуть-чуть спортсмен, то легче бы выносил морозную ссылку».
Володенька, кончаю письмо. Спасибо тебе, что пишешь регулярно. Стараюсь писать тоже как можно чаще, чтобы ты не скучал. Не сиди, пожалуйста, ночь напролет над работой. Принимай снотворные капли, если не спится. Желаю тебе здоровья!
Твоя Надя.
…А В ТЕМНОЙ УБОГОЙ КОМНАТЕ СИДЕЛ МОЛОДОЙ МЕДИК…
Милая Наденька!
Несказанно благодарен тебе за твои письма! Думаю, ты, Надюша, правильно предпринимаешь. Возможность свидеться с королем считаю чрезвычайно счастливою, постарайся использовать ее со всей тонкостью, какая тебе свойственна — впрочем, письмо это придет уже после твоего визита в Версаль, да ты и не нуждаешься в советах. Знаю, что заставишь зазвучать опутанный паутиной рояль роялизма. Очень благодарен тебе, душенька, и за то, что подробно передаешь в последнем письме разговор с Димой и рассказ его о делах в Петербурге. Ко мне почта из Петербурга совершенно перестала приходить, работает лишь «китайская почта», которая приносит мне твои любимые послания: исписанные милым почерком рваные полоски желтой бумаги. Димины слова о папеньке и маменьке я прочел с волнением: сразу вспомнилась последняя наша встреча, перед отъездом моим в ссылку. Они сидели в креслах, отец с «Педагогическим вестником» в руках, маменька с вышиванием. Ты еще помнишь моего отца в Симбирске, когда он учил в гимназии, — как он тогда был величественно бодр, зевсоподобно бородат, как грохотал, вырываясь из коралловых губ, его жизненный смех! Бывало, он закладывал пальцы в кармашки жилета и, раздвинув пиджак, стоял посреди веранды, словно майский жук, излагая какой-нибудь пассаж социалистов-утопистов. Однако теперь он, отложив газету, сухо посмотрел на меня через пенсне и спросил:
