видели, все эти благочестивцы, кому намаз по сердцу, а христиане не по сердцу, – муллы, ахунды, ходжи, купцы, арахлу, кизильбаши, таракяма, карапапахи, мскллу, пастухи, курды, персы, бэки, ханы с гор, из ущелий, из домов своих, с полей, из деревень, с кочевьев, с базара, с купли-продажи, – побросав все на свете, – плуг в поле, овец в горах, скот на пастбище, поливку, пахоту, посев, – все это оставив на месте словно после жаркого боя, друг у друга на плечах, валили в Ереван.
Один покачивался на верблюде, другой восседал на спине осла и орал – «Чош, чош!»; еще один с важностью трясся верхом на кляче, крича – «Дах, дах!»; четвертый сидел на буйволе и то и дело кричал – «Тпру…»; один забрался быку на самый хвост и все орал – «Го, го!»; иной тыкал мула в бок и понукал – «Ну ты, живей!». Кто ехал в открытой арбе, кто в закрытой, на тысячу ладов погоняя свою вьючную скотину. Тот красовался на резвом коне, весь обвешанный оружием, в доспехах, с ружьем на плече, посвистывал и позвякивал стременами. А тот гнал перед собою отару овец и коз; у одного был ягненок на плечах, у другого мешок из волчьей кожи на шее, иногда нацепленный на ружейное дуло; кто в вывернутой медвежьей шкуре, – смотри, паренек, и забавляйся, это зрелище дорого стоит; кто накинул на себя буйволову кожу, кто козлиную шкуру. За одним семенил щенок; другой привязал поджарую борзую рядом с лошадью, кто припутал овчарку к колесу арбы – эти несчастные существа так бежали, так выбились из сил, что у них языки высунулись на целый гяз и глаза выкатились. А у иного в арбе была с собой пахталка, люлька, утварь всякая, но все пустые; другой привязал собственного своего щенка к спине веревкой или просто тряпьем, – впрочем, на многих из них вся одежда не стоила и двух абасов, да и та насквозь грязная и почерневшая от дыма и копоти. У иного в арбе или за пазухой – кусок тысячелетнего, порыжевшего, заплесневелого, черствого просяного хлеба, а у другого в плетенке либо в большой корзине – куры, всякая живность, птица, наседки с цыплятами, пестрые куры-молодки.
Да, молодец тот, кто при виде такого зрелища останется равнодушен и не рассмеется!
Милые и покорные млекопитающие и пернатые не желали оставаться в долгу у хозяев и сводили с ними свои счеты – не щадили ни передника их, ни кармана, ни сумы, ни скатерти, ни чашки, ни миски, ни бороды, ни лица, – пользуясь тем, что большинство хозяев, разморенных зноем, сладко спало в своих арбах и занято было сновиденьями.
Так двигались они, кто с плеткой в руке, кто с дубиной, кто с серпом на плече, кто с длинным шестом от шатра, кто с шилом и ниткой, заколотыми в шапку, либо с зашитым там талисманом, когда-нибудь подаренным святым муллой; кто с телячьей привязью, кто с собачьей палкой, кто с лошадиной уздой, кто с конским или ослиным седлом, взваленным на спину.
Нередко по дороге разоряли они гумна и скирды бедных армян, иногда отнимали лошадь или губили сад, разваливали проход в ограде или верх у нее разрушали, пыхтели, изнывали, шли, дремля и спотыкаясь, напевая баяти, горланя песни, так зычно завывая, что даже и животные чувствовали прилив бодрости – визжали, ревели, блеяли, ржали.
В конце концов добрались до воды, стали на берегу, – осел заревел, собака зарычала. Слава во веки веков, аминь, – словом, тут пришлась бы кстати побасенка про муллу Насреддина! И наши богомольцы тоже сошли на землю – вымыть ноги и руки, чтобы чистыми войти в Ереван: в этот день был у них «Магерлам».
– Аллах, бис-миллах… из-рахман – из-рахнм… шахсэй-вах-сэй… Гасан, Гусейн, Аагам… вай… аи! Али… шахсэй-вах-сэй!..
– Довольно, довольно, – могут мне сказать, – зачем же и нам совершать намаз?
Кто же говорит, что мы будем совершать намаз? – я хотел лишь показать, как наши соседи-персы начинают молитву.
Теперь пойдем в Ереван и поприсутствуем на «Магерламе», согласен? Эти звуки несутся из Еревана, – оттуда шум, там происходит зрелище. Но мы с тобой должны проникнуть в город тайно, иначе они отнимут у нас все до нитки, а нас превратят в тех «езидов», что убили имамов.
В этот день, где бы они ни поймали армянина, они связывают его по рукам и ногам, одевают в дорогие одежды, сажают на коня, дают ему оружие, доспехи – так продолжается до тех пор, пока не кончатся скорбь и плач, пока не будет исполнен обряд Гасан-Гусейна и не огласят завещания, но потом – горе тебе, ждет тебя злая участь: одежду с тебя снимут, будут бить тебя по ногам и голове и наконец выгонят, вон вышвырнут. Но кто может что-нибудь сказать: их власть!
– Свагнули-хан или Джафар-хан – мой покровитель, мой господин, мой ага… – скажет тебе какой-нибудь ереванский армянин, – пойдем к ним в дом и оттуда полюбуемся на зрелище…
Что поделаешь? Покровитель-то человеку бог и собственное мужество, но они выросли под палкой и если не станут так говорить, им будет худо.
Послушаемся же на этот раз нашего ереванца, пойдем и посмотрим на зрелище, – а то упустим время.
Глаз не смыкай, а сердце и губы сожми, чтоб не рассмеяться, – не то голову тебе отрежут и кишки выпустят. Улицы, проулки, площадь, базар, дворы, крыши – все кишит народом.
Ну что ж, – может быть, они веселятся? Нет, провались, пропади такое веселье, – они сами себя калечат!
Тот бьет себя в грудь, этот лупит по голове, один дерет горло, другой рвет себе волосы и бороду, убивается – плачет, бьется ногами и головой об камни, вопит «вай», орет, кричит и, словно слепой, ударяется головой об стену.
Но почему же, почему все это? Или наступил день страшного суда? Кто разорил их дом?..
Потерпи же еще немного, болезный мой, – чего ты болтаешь пустяки – или бобов объелся? Усмири язык, скоро все узнаешь, как только зайдем в мечеть, – наш ереванец нас не оставит, не бойся.
Ах, голубчик ты мой, – да что же это такое? Погляди же – тебе я говорю или нет? Жернов, что ли, у тебя на шее? Да ведь вон тот человек вовсе с ума спятил. Вот так зрелище! Постой, постой, сначала поглядим, потом уж узнаем, в чем дело. Кто нас гонит? Не горит же у нас под ногами, потерпим малость.
Толстопузый тюрк с окладистой бородой в козлиной шубе, а может, и в медвежьей, теперь разбирать не время, с намасленным лицом, с
