Итак, эти господа боятся, что народ не будет работать, если только он не будет к этому вынужден голодом. Но разве мы не слышали тех же опасений уже два раза в продолжение жизни нашего поколения: от американских рабовладельцев перед освобождением негров, и от русских помещиков перед освобождением крестьян? «Если над негром не стоять с кнутом, он не будет работать», говорили рабовладельцы. «Если за крестьянином не смотреть, он оставит поля необработанными», говорили русские крепостники. Эту старую песню французских дворян 1789 года, песню средневековых помещиков — песню старую как мир (её пели уже при Фараонах) мы слышим всякий раз, когда дело идёт об уничтожении какой-нибудь несправедливости в человечестве. И всякий раз, действительность блистательно опровергает её. Освобождённый крестьянин 1792 года работал с такой энергией, какой не знали его предки; освобождённые негры работают больше, чем их отцы, едва только они могут заполучить кусок земли: а русский крестьянин, ознаменовавши медовый месяц своего освобождения празднованием Святой Пятницы наравне с воскресеньем, принялся следующим же летом за работу, с тем большим усердием, чем полнее было его освобождение. Там, где у него нет недостатка в земле он работает буквально с остервенением. Эта рабовладельческая песня может иметь значение только для самих рабовладельцев; что же касается рабов, то они отлично знают ей цену и ради чего она поётся.
Кроме того, кто же как не сами экономисты учили нас, что если наёмный рабочий исполняет с грехом пополам свою работу, то действительно напряжённого и производительного труда можно ждать только от человека, который видит, что его собственное благосостояние возрастает по мере его усилий? Ведь все хвалебные гимны в честь частной собственности сводятся именно к этой аксиоме. В самом деле: когда экономисты, стремясь доказать благодетельность собственности, показывают нам, как невозделанная земля — какое-нибудь болото или какая-нибудь каменистая почва — покрывается, орошаемая по́том крестьянина-собственника, богатыми жатвами, они доказывают как раз противное своему вышеприведённому взгляду. Когда они утверждают — что совершенно верно, — что единственный способ для экономной траты труда, это — если производитель владеет орудиями труда, то не доказывают ли они этим самым, что труд бывает действительно производителен только тогда, когда человек работает совершенно свободно; когда он может до известной степени сам выбирать себе занятие: когда за ним нет стеснительного надзора; и наконец, когда он знает, что его трудом воспользуются он сам и другие, подобно ему трудящиеся люди, а не какой-нибудь тунеядец. Это — единственный вывод, который можно сделать из их слов, — и с этим выводом согласны и мы.
Что же касается до формы владения орудиями труда, то в их рассуждениях собственность представляется только как наилучший путь для обеспечения за земледельцем продуктов его труда и результатов вводимых им улучшений. Чтобы доказать однако, преимущество личной частной собственности перед всякой другой формой владения, экономисты должны были бы показать нам, что при общинном землевладении и труде земля никогда не даёт таких обильных урожаев, как при частном. В действительности же это не так; опыт показывает противное.
Возьмите, например, какую-нибудь общину Ваадскаго кантона в Швейцарии, зимой, когда все жители деревни отправляются рубить лес, принадлежащей им всем в силу общинного владения. Именно в эти-то «праздники труда» и проявляется наибольшее рвение к работе, наибольшее напряжение человеческих сил. Никакой наёмный труд, точно так же как и никакие личные усилия собственника, не могут сравниться с ним.
Или возьмите русскую деревню, когда все выходят косить луг, принадлежащий общине, или же взятый миром в аренду — и вы увидите, что может сделать человек, когда он работает сообща для общего дела. Косцы стараются друг перед другом захватить своей косой как можно больший круг; женщины поспевают за ними, спеша перетряхивать накошенную траву. Это — настоящий праздник труда, во время которого сто человек успевают в несколько часов больше, чем они сделали бы в несколько дней, если бы каждый работал отдельно. И какое печальное зрелище представляет рядом с этим труд одинокого собственника!
Можно было бы указать, наконец, на тысячи других примеров из жизни американских пионеров, швейцарских, немецких и русских деревень, русских артелей каменщиков, плотников, перевозчиков, рыболовов, которые прямо делят между собою получаемые продукты или вознаграждение, не прибегая к посредничеству подрядчиков. Можно было бы указать ещё и на общую охоту кочевых племён и на бесчисленное множество других, вполне успешных общинных предприятий; повсюду мы увидали бы одно и то же: бесспорное превосходство общинного труда над трудом наёмным, или над трудом единичного собственника.
Лучшим побуждением к труду всегда было благосостояние, т.-е. удовлетворение физических, нравственных и художественных потребностей человека, и уверенность в возможности этого удовлетворения. И в то время, как наёмник едва производит то, что ему существенно необходимо произвести, свободный рабочий, который видит, что по мере его усилий возможность благосостояния и роскоши растёт, и для него самого и для других, — прилагает гораздо больше ума и энергии и получает прекрасные продукты в несравненно большем изобилии. Один чувствует себя на веки прикованным к нужде; другой же может рассчитывать в будущем на досуг и на все связанные с ним удовольствия.
В этом лежит весь секрет. И вот почему общество, которое поставит себе целью общее благосостояние и возможность для всех пользоваться жизнью во всех её проявлениях, получит с помощью добровольного труда несравненно лучшие и гораздо более обильные продукты, чем все те, которые получались до сих пор в производстве, основанном на рабстве, барщине и наёмном труде.
II.
В настоящее время всякий, кто только может взвалить на другого необходимый для жизни труд, спешит это сделать; потому многие господа думают, что так будет продолжаться вечно. Самый необходимый труд есть, главным образом, труд ручной. Кто бы мы ни были — художники ли, учёные ли — никто из нас не может обойтись без предметов, добытых этим трудом: хлеба, одежды, дорог, пароходов, освещения, тепла и т. д. Мало того: какой бы высокохудожественный или утончённо метафизический характер ни носили наши наслаждения, все они без исключения основаны на ручном труде. И вот от этого-то труда, лежащего в основе всей жизни, и старается всякий избавиться.
Это вполне понятно, и в наше время так и быть должно. Заниматься физическим трудом значит теперь — быть запертым в течение десяти или двенадцати часов в день в нездоровой мастерской и быть прикованным к одной и той же работе десять, тридцать лет — всю жизнь. Это значит — осудить себя на ничтожный заработок, на неуверенность в завтрашнем дне, на безработицу, очень часто на нужду, ещё чаще — на смерть в больнице; и всё это, после того, как человек в течение сорока или более лет работал для прокормления, одевания, развлечения и обучения — не себя самого или своих детей, а других. Это значит — нести на себе всю жизнь в глазах людей печать более низкого уровня, и самому сознавать, что стоишь ниже других, потому, что — что бы ни говорили об этом господа, восхваляющие «мозолистую руку» в застольных своих речах — рабочего, занимающегося ручным трудом, всегда ставят ниже учёного, писателя, художника — хоть плохеньких. И действительно, человек, проработавший десять часов в мастерской, не имеет ни времени, ни возможности доставлять себе высшие научные и художественные наслаждения; мало того, он не может и подготовиться к тому, чтобы ценить многие из них, требующие подготовки; поневоле ему приходится, таким образом, довольствоваться крохами, падающими со стола привилегированных сословий.
Мы вполне понимаем поэтому, что физический труд, при таких условиях, считается проклятием судьбы; мы вполне понимаем, что все мечтают только об одном: выйти самим, или вывести своих детей, из этого униженного состояния и создать себе «независимое» положение, т.-е. иными словами — жить самим на счёт труда других! И это будет так до тех пор, пока будет существовать класс людей, обречённых на ручной труд, а рядом с ним другой класс, именующий себя «работниками мысли» — класс чернорабочих и класс белоручек.
Какой, в самом деле, интерес может представлять этот отупляющий труд для рабочего, который заранее знает, что от колыбели до могилы проживёт он среди лишений, бедности и неуверенности в завтрашнем дне? Когда видишь, что каждое утро громадное большинство людей принимается вновь за свой печальный труд, то остаётся только удивляться их силе воли, их верности своей работе, их привычке, которая позволяет им, подобно пущенной в ход машине, вести изо дня в день эту нищенскую жизнь, жизнь — без всякой надежды на завтрашний день, даже без всякого, хотя бы смутного предвидения, что если не они, то, по крайней мере, их дети войдут когда-нибудь в состав мыслящего человечества; что хоть они насладятся сокровищами природы, всею прелестью знания и творчества, научного и художественного, доступного теперь лишь ничтожному привилегированному меньшинству.
