— О! — незаметно обтерев жирные пальцы о подол рубахи соседа, двойник Папая гордо подбоченился и обвел собравшуюся компанию из дюжины таких же, как и он, рыбаков-ватажников орлиным взором. — Бурко, ты ухи прочисть и серу из них выбей, я ж баял, что нам рург жевтобрюху в сети загнал.
— Горазд брехать, Каюк! — сплюнул сухой как жердь плюгавый мужичок из ватаги бородатого великана Бурко.
— Собаки за плетнями брешуть, а я дело баю, Мурк! — Каюк смерил недоверчивого коллегу презрительным взглядом.
— Ну-ну. — Метнув искры через сощуренные глаза-семечки, ухмыльнулся Бурко. — Ты ишшо кажи, шо вы со сродственником того рурга заместо дворовой псины натаскали. Ловко измышлено!
— Ить, чего не было, того не было. Эту зверюгу ишшо попробуй приручи… — понурился Каюк.
— Шо так? — Содрав шкурку с вяленой придонки,[7] спросил один из заинтересованных слушателей.
— Ить он, ирод проклятушший, до энтого нам все одностенки[8] подрал.
— Шо-то ты совсем завираешься, — сказал Мурк, разливая из запотевшего кувшина пиво в подставленные кружки ватажников. — Как же вы без сетей?
— Усю ночь тачали. Вспотели, як волы на пашне. Даже Гнеську и Руму крючки выдали, но сделали, — гордый за себя и товарищей, ответил Каюк, подставляя кружку под белопенный напиток. — А на утренней зорьке рург тут как тут. Крылами, как гусак, хлоп-хлоп, уселси на мачту, ажно фелюка закачалась, и глазками зырк-зырк. Ишшет, чаго бы ишшо учинить.
— Тпру, не гони, не жеребец чай, — притормозил рассказчика Бурко. — Ты кажи, пошто он осерчал и сети драл?
— Дык, это черное исчадие — демоново отродье, с утра над фелюкой кружило, а когда мы сети потянули, на мачту уселси, аж круги по воде от фелюги пошли. Страхолюдина такая, не приведи Пресветлая. Струхнули мы-то с Румом чуток, чаго тут говорить, как яго увидали. Малой мухой вниз нырнул, а я бочком-бочком к сродственнику двинул.
— А Бом?
— А Бом, сродственник мой, вы ж его знаете, кады рыба в сети, ему улов глаза застилат. Язык прикусил от вожделения, и киняку[9] из неводов в чан кидат, а ентот… по мачте аки кошка вниз слез и киняку таскат. Здоровушший, шо псина сторожевая. Да куды там псу! Когти, как кинжалы, зубищи белыя, вострыя, чешуя на солнце, словно на зеркальном карпе блестит, токмо черная, боязно трогать такого, он сам кого хошь тронет и не заметит. Мы всей ватагой вылупились на енто представление, а он хвать рыбеху лапой — и в пасть. Хвать — и в пасть. На все озеро от удовольствия урчит, утроба ненасытная. Бом от наглости такой осерчал безмерно, за багор ухватилси и ну рурга гнать, а Рум отцовый самострел достал, оказывается, он за ем бегал, и пальнул по твари.
— Попал? — Проведя пятерней под красным носом-пимпочкой, озвучил волновавший всех вопрос Вул, широкоплечий матрос с густыми рыжими бакенбардами.
— Какое там, — махнул рукой Каюк. — Рург ширк так в сторону, токмо болт зазря утопили. На крыло встал, подлюга такая, и… парус нам спалил. Насилу потушили, а вечером на бивак наведалси, ирод, семя гадское, и сети, шо сушить вывесили, подрал.
— Отмстил, стал быть, рург за багор и болт! — хохотнул Мурк, остальные поддержали.
— Отмстил, — печально кивнув, подтвердил Каюк. — Но мы ужо не совсем серыя и бестолковыя, поняли: ежели не задарить чем этого ухаря, житья и покою он нам не даст. Видно, Пресветлыя наказание за грехи наши тяжкие нам отрядила. Тута волей-неволей все прегрешения вспомнишь, и шо третьего месяца храмова десятина не плачена… Рум, бестолочь, сызнова мыслил рурга пристрелить, едва уняли. Ежели опять промажет, шо тогды ладить? А как тот в отместку фелюку спалит? С яго станется, бестия проклятущая. И шо опосля? Седмицу пехом до ближайшего стана топать? А как жить? У мене четверо по лавкам, жинка сродственникова пятярым носы подолом утирает. На паперть, подаяние просить? Вломили Руму, дабы поперед батьки не лез и тварь летучую не злил. Помолились, покаялись. Бом вынул копченого гуся из мажеского лабазу, шо мы надысь на имачинском[10] торгу купили… Добрый лабаз был, две седмицы съестное в ем не портилося и не сопревало… Вытащил, значит, Бом гуся и со всем почтительством протягивает ее рургу, а у самого ноги от страху ходуном ходют. Да и мы недалече ушли, у мене не токмо ноги тряслись — душа в пятки спустилась и тама колотилась. Нечистый его знает, чего в башку рогатую взбредет. Такой равно и гузкой, и сродственником заесть может и не подавится. С одним гнилым самострелом и ножами мы пред ним — шо козляты малые пред матерым волком. Задерет и не заметит. Бом трясется осиновым листом, но руки с закусью тянет. Мол, не гневайся, чудище поганое, отведай лучше от нашего стола, не побрезгуй, шоб тебе до смерти икалось и кости поперек горла встали. У меня самого от духа гусьего слюна по подбородку потекла. Мы ж яго на аменины Бомовы приховали, да вот пристало одарить… А жрать так захотелось, шо мочи нет. Оно завсегда так — перетрухаешь, потом лопаешь в три лопатки… да. Рург гуся в один присест проглотил да по своим делам умотал. Мы уж возрадовались — отвязались от гаденыша. Ан нет. Тока-тока сети кинули — нарисовался, проклятущий, круги над головами нарезает. Резал он так, резал, вдруг крылы сложил и в воду бултыхнулся. Четверть часа нырял, башка ейная то тут то там промеж волн мелькала. То ближе, то дальше. Мы со сродственником уж не знали, что и мнить, а как сети потянули, так докумекали. Рург косяки рыбьи в ловушку загонял. Еле-еле ту рыбку вытянули, думали: все, потопнем. Да улов-то какой, хвосты один к одному! Жевтобрюшка вся с локоть длиной, киняки как на подбор — жирные, ни одного побитого. Тут и рург из воды вылез, по борту в фелюку вскарабкался, на Рума шикнул, да так, шо мы с Бомом сами чуть в штаны не наложили. Такого страху натерпелись, не приведи Пресветлая, шо никакими словами не передать, а рург два хвоста на месте сожрал, а потом, — Каюк неопределенно покрутил рукой, — я порассудил, шо никакая он не зверюга. Ента бестия головастее всех нас вместе взятых будет. Он знаете шо уделал? Открыл мажеский лабаз, накидал тудыть жевтобрюх и улетел. — Каюк оборвал фразу и надолго присосался к кружке с пивом.
— Как улетел? — не вытерпел Мурк.
— С лабазом! — ответил усач, стукнув опустевшей тарой по столу, тем самым намекая, что неплохо было бы добавки получить. — Стал быть, он с нами жевтобрюшкой за гуся посчитался, а на сдачу лабаз прихватил. Мы со сродственником решили добра от добра не искать. Забрали Гнеська с бивака, поставили второй парус да до дома подались. Какое там ишшо ловить, енто бы, не спортив, на базар довезти. Так ить!
— Готовьтесь платить, братцы, — из-за спин ватажников раздался гулкий бас Зифа, хозяина харчевни.
