как плотник или слесарь. Действительно, это требует значительно большей ловкости и намного больше разнообразных талантов.
В английском торговом флоте мальчики проходят обучение в море с семи лет. Большинство из них сначала становится ньюкаслскими угольщиками, где они видят большую серьёзную каботажную службу. В старой копии «Писем Джуниуса», принадлежащей моему отцу, я, помнится, прочитал, что уголь, доставляемый в лондонский Сити, мог быть вырыт в Блэкхите и продан за полцены, которую лондонцы тогда платили за него, но правительство не потерпело бы открытых шахт, так как они разрушили бы большой питомник британских моряков.
Совершенный матрос должен хорошо разбираться в разных ремёслах. Он отчасти должен быть вышивальщиком, чтобы разрабатывать причудливые воротники пенькового кружева парусов; он должен быть кем-то вроде ткача, чтобы соткать из верёвочной пряжи циновок лодочные привязи; он отчасти должен быть шляпником, чтобы вязать изящные банты и узлы, такие же, как розы Мэтью Уокера, и турецкие узлы; он должен что-то понимать в музыке, чтобы петь, находясь в фалах; он отчасти должен быть ювелиром, чтобы установить юферс в положение оснастки; он должен быть плотником, чтобы суметь сделать мачту из реи в случае крайней необходимости; он должен быть швецом, чтобы починить и исправить паруса; канатчиком, чтобы окрутить марлиней и испанских лис; кузнецом, чтобы сделать крюки и напёрстки для блоков; короче говоря, он должен быть своеобразным мастером на все руки, чтобы справиться с приведением в порядок себя самого. И так, возможно, по большей или меньшей мере, в значительной степени обстоят дела со всем, что нас окружает, поскольку вы ничего не знаете, пока вы не узнаете всего, что и является причиной того, что мы никогда всего не узнаем.
Также матрос при работе с оснасткой использует специальные необычные инструменты в зависимости от своей потребности – клинья, молотки-мушкели, коленчатые рычаги, шила, свайки, зажимы, ваги и многое другое. Редкие виды инструмента он обычно носит с собой с судна на судно в свое образной брезентовой сумочке.
Оценка, в которой члены экипажа выражают своё мнение об этих знаниях, заключена в уважительной фразе, относимой к такому умному практику. Отличая такого моряка от тех, кто просто «хватай, зарифь и рули», то есть беги наверх, сверни паруса, тяни трос и стой у руля, они говорят, что это – «человек-матрос», что он не только знает, как зарифить топсель, но и то, что сам он художник по оснастке.
Сейчас же – увы! – мне не предоставили ни единого шанса, чтобы я начал преуспевать в этом искусстве и его таинствах, по крайней мере, не более чем наблюдать и смотреть, как эти вещи можно сделать так же хорошо, как другие, из-за чего я и отправился в это путешествие на «Горце», к тому же в короткое путешествие; и не имело смысла преподавать мне какие-либо знания, плоды которых смогло бы пожать только следующее судно, которому я стал бы принадлежать. Всё, что они хотели от меня, так это рвение моих мышц и использование моего хребта – сравнительно короткого, каковой и был у меня в это время, – в качестве плечевого рычага для вышеупомянутых художников, когда он им потребуется. Соответственно, когда предполагалась какая-либо вышивка в оснастке, меня призывали к самому бесславному занятию, поскольку в торговой службе это религиозный принцип – всегда занимать руки той или иной работой, неважно какой, во время вахты на палубе.
Часто меня, снабжая кувалдой, подвешивали вдоль борта на булине, чтобы сбить ржавчину с якоря: самое монотонное и, по мне, самое неподходящее и надоедливое занятие. Это была замечательная смерть для разных молотков, которыми я пользовался. Так или иначе, но они выпадали из моих рук в море. Но запас молотков казался неограниченным, кроме того, я получал проклятия и благословения от старшего помощника из-за моей неуклюжести.
В другой раз меня засаживали выщипывать паклю, как преступника, у которого пеньковый процесс вызывал неприятные мысли о верёвочной петле и виселице, или же строгать кофель-нагели, как жителя Новой Англии.
Однако я пытался переносить всё это как молодой философ и коротал утомительные часы, согнув руки и пристально смотря через иллюминатор, повторяя «Обращение лорда Байрона к Океану», которое я часто зачитывал, учась у себя дома в средней школе.
Да, я привык ко всем этим работам и воспринимал по большей части прохладно, в духе Сенеки и стоиков.
Привык ко всему, кроме таких вот «оказий» или подъёма с моего места, когда вахту вызывали ночью – чего я никогда не предполагал. Это было особое знакомство, от которого, чем больше я познавал дело, тем больше уклонялся, действительно, неблагодарное, горькое занятие.
Положим, что после ходьбы по палубе в течение всех четырёх часов вы укладываетесь спать: и в то время, пока ваши утомлённые конечности просто отдыхают, вы встаёте – это кажется лишь следующим моментом после закрытия вами крышки люка – и поспешно идёте по палубе снова той же самой, страшно тёмной и, возможно, бурной ночью, во время которой вы спускались в бак.
Предыдущий тихий час был почти полностью потерян для меня, по крайней мере, эту прекрасную возможность нельзя было использовать: хоть обычно он и считается удобным для сна, всё же в это время никто сам сознательно сном не наслаждается. Поэтому я заключил маленький договор с ланкаширцем, который был в другой вахте, иногда всего лишь сойти вниз, потрясти меня и прошептать мне на ухо: «Посмотри вниз, Пуговка, посмотри вниз», – что приятно напомнило бы мне о том, что я не сплю. Тогда я переворачивался на свою сторону и засыпал другим сном, и таким путём я, в отличие от других матросов, наслаждался несколькими полными часами на своей койке. Я рекомендую всем сухопутным жителям рассмотреть возможность морского путешествия.
Но, несмотря на все эти затеи, ужасного продолжения невозможно было избежать. Восемь склянок, наконец, пробивало, и матросы на палубе, подбодрённые перспективой меняться местами с нами, вызывали другую вахту в более провокационной, но в радостной и остроумной манере.
Вот, например: «Вахта правого борта, на палубу! Восемь склянок уже пробило! Выскакивайте, мои живые и сердечные, пароход рядом жаждет ваших тел: коснитесь руками, коснитесь руками ваших коленных пряжек, мои милые и прекрасные друзья! Здесь на палубе прекрасный душ. Ура, ура! Ваше мороженое уже на холоде!»
После чего некоторые старые ворчуны, которые влезали в свои штаны, отвечали: «О, не остановить ли вам ваше бормотание? Не поспешить ли вам сейчас? Как это мило, не правда ли?» – и другие восклицания, часть из которых была полна ярости.
И немного любопытно было бы отметить, что по истечении следующих часов столы разворачивались, и мы на палубе становились остряками и шутниками, а те, что внизу, – медведями-гризли и ворчунами.
Глава XXVII
Ему удаётся взглянуть на Ирландию и, наконец, достичь Ливерпуля
«Горец» был не грейхаундом, а весьма медленным кораблём, и тот переход, который некоторые пакетботы совершают за пятнадцать или шестнадцать дней, занял у нас приблизительно тридцать.
Наконец, когда однажды утром я вышел на палубу, мне сказали, что по курсу у нас Ирландия.
Ирландия по курсу! Воочию видимая другая страна! Я с трудом всмотрелся, но увидел только синеватое, подобное облаку пятно на северо-востоке. Была ли это Ирландия? Да ведь не было ничего поразительного в этом, никакого потрясения. Если так выглядит чужая страна, то я мог бы увидеть то же самое и дома.
Точно сказать не могу, каким именно мне представлялся берег, но у меня было смутное представление, что он будет каким-то необычным и замечательным. Однако он был там, и так как становилось светлее, и судно подходило все ближе и ближе, то земля начала увеличиваться, и я пристально смотрел на неё с возрастающим интересом.
Ирландия! Я думал о Роберте Эммете, и о его последней речи перед лордом Норбери, я думал о Томми Муре и его любовных стихах, я думал о Керрэне, Граттане, Планкете и О’Коннелле, я
