Знаю, многие рьяные собачники упрекнут меня в неосведомленности. Не отрицаю, так оно и есть. Я действительно никогда не мог понять, да и сейчас не понимаю, почему собаку надобно учить лаять; сдается мне, правильнее научить ее молчать. Впрочем, абсолютно убежден, что собака сама отлично знает, на кого лаять, и приказывать ей не надо. Признаюсь также, мне не ясно, к чему, скажем, собаке, живущей в Нуслях[23], так уж обязательно уметь ползать? Когда ей это понадобится? Разве только если хозяину приспичит похвастать перед знакомым. Причем демонстрирует-то он отнюдь не собаку, а себя: вы только поглядите, до чего здорово я выучил ее ползать!
Что же касается пресловутого «развития злобы у собак» (прошу прощения за технический термин!), я лично считаю это чепухой! К счастью, собаки разумнее своих хозяев и вне площадок, где у них «развивают злобу», ведут себя вполне нормально. Обучать собаку рвать зубами любого встречного-поперечного — отнюдь не самоцель!
Несомненно, собака должна повиноваться своему хозяину, прибегать на зов и послушно идти с ним рядом, но я возражаю, если она идет рядом с хозяином только потому, что на нее надели «строгий» ошейник с шипами, который причинит ей боль, стоит натянуть поводок. Собака обладает великолепным талантом радовать хозяина и, более того, охранять, потому я считаю дрессуру, как для собаки, так и для человека, занятием недостойным.
Естественно, существуют специально обученные служебные собаки. Они несут службу на границе, в милиции, водят слепых. Этих собак, безусловно, следует обучать по всем правилам, ведь служба у них ответственная. Но сколько их, таких собак?
Что надо бы сделать обязательно — так это обучить собаку не выбегать на проезжую часть улицы без разрешения хозяина. Однако такого пункта в учебной программе нет, хотя это крайне необходимо для всех собак, что живут в городах. Правило это должно быть известно также детям, но детей мы не дрессируем. Впрочем, не будем называть дрессурой то, что необходимо знать для их же безопасности.
Экзамен — большая нервотрепка для собак и главное — для хозяев. Хозяин переживает, если их пес испугался выстрела, — руку на сердце — а кто не испугается? Вздрогнул хозяин, вздрогнул и пес, но псу поставили минус. Многие хозяева гордятся успешно сданными экзаменами своей собаки больше, чем в свое время собственными экзаменами на аттестат зрелости. Одно утешение — после экзаменов не нужно больше ходить с собакой на площадку и теперь она может все благополучно позабыть. Сданный экзамен, однако, дает собаке право: теперь, получив образование, она может плодить отличное, готовое к обучению потомство.
Меня лично весьма утешает обстоятельство, что экзамены такого рода не обязательны для людей. Ведь в противном случае — если б потенциальным родителям приходилось сперва сдавать экзамены по многим предметам, включая элементарную интеллигентность, — на свет появлялось бы значительно меньше детей!
Собака — животное, легко поддающееся воспитанию, и люди используют это ее свойство. Еще издревле натаскиванье охотничьей собаки сводилось к одной-единственной цели: собака должна подавить свой врожденный инстинкт — травить зверя и убивать его, ибо это право человек присвоил себе. Собака обязана преследовать зайца, но не смеет его разорвать. «Великий убийца» сделает это сам, после чего собаке дозволяется принести ему зайца. Хорошая собака-та, которая дичь принесет, а не та, которая поймает. Поэтому и название «охотничья собака», в общем-то, неправомерно. Собака не охотничья, она лишь выслеживающая и приносящая. Собаке остается надежда на кусок мяса после охоты, в большинстве же случаев нету и того, Да, всяк, соединивший свою судьбу с человеком, должен считаться с тем, что однажды за это поплатится!
Когда в прошлом веке прусский ротмистр фон Штефаниц занялся натаскиванием немецких овчарок, то всю свою пруссацкую жестокую амбициозность воплотил в сложной системе дрессуры, изложив ее на семистах страницах своей книги. В ней указывается не только что должна уметь собака, но какими должны быть — прошу меня извинить — ее экскременты, вплоть до формы и цвета. Более того, ротмистр настойчиво заверяет: немецкая овчарка есть «типичная немецкая собака» — он имеет в виду слепое повиновение и злобу! И утверждает тем самым, будто овчарка, или волчак, как ее еще называют, обладает чертами истинно арийской расы, а следовательно, принадлежит к избранному германскому обществу — высшим десяти тысячам. Иметь овчарку считалось престижным не только для господ офицеров, но и для самого Гитлера! Остались его трогательные фотографии с собакой, причем свою овчарку фюрер водил не по правилам, то есть не с левой стороны от себя. На экзамене Гитлер провалился бы. Фон Штефаниц был убежден, что все прочие собаки неполноценны и разводить бульдогов могут разве что в Китае (откуда он взял такое — черт его разберет!) либо в Англии, но никак не в Пруссии!
Как видно, навязать собакам можно что угодно, даже шовинизм.
Человек непременно должен считаться с тем, что у животных есть инстинкты, и вовсе ни к чему подавлять их воспитанием и делать это самоцелью. Инстинкты надо, скорее, развивать. Человек свои инстинкты давно регулирует интеллектом, хотя иногда использует свой интеллект вопреки собственному естеству. Потому-то он стал единственным в мире существом, которое третирует остальных в нем живущих.
Мне собака нравится за то, что делать этого не умеет.
Итак, уважаемые собаководы, нам есть над чем поразмыслить.
Случай в лагере
Я с вами согласен, собака очень понятливое животное и ее можно обучить, пожалуй, всему. И спасать людей, и убивать. Если бы военные преступления осуждались по заслугам, то тех, кто научил собак убивать, следовало бы наказывать по всей строгости закона. Боюсь, что именно эти в большинстве своем от наказания ушли. Я сам служил в «Hundeskommando» — «со6ачьей команде», как ее у нас называли, — нашей задачей было стоять возле клеток, где держали овчарок. В тот момент, когда элегантные, чисто одетые молодчики шарфюрера Гломке приносили им миски со жратвой (псы уже выли от голода, потому что голод был частью дрессуры), в игру вступали мы. Нас отбирали для этой цели особо — самых несчастных, отощавших бедолаг в смердящих, грязных отрепьях. И как только в дверце клетки звякала задвижка и миска с благоухающим свежесваренным мясом появлялась перед псом и он погружал в нее морду, мы должны были эту миску у собаки отнять. Это было нелегко, и кое-кто из нас остался без пальца или по меньшей мере пожертвовал лоскутом кожи… Мы отбирали миску, пес бешено выл и кидался на стенку клетки, а мы докладывали, что приказ исполнен.
Потом отбегали в сторону, и опять приходили вылощенные молодчики в униформах и с величайшей обходительностью возвращали собакам миски.
Это был примитивный, но весьма действенный трюк. Псы ненавидели людей в отрепьях, этих тощих бедняг в круглых шапках на бритых головах, ибо они были врагами. Случись что — псы такое существо разорвут.
Еще мальчишкой я держал дома собак, обыкновенных, как это бывает в деревне, беспородных дворняжек, и научился хорошо понимать собачий взгляд. Теперь я внимательно изучал псов, которым чистил клетки. Иногда мне казалось, я замечаю в глазах у них проблеск чего-то такого, чего эсэсовцы не видят. Я назвал бы это проблеском человечности…
Случалось, я пытался совсем тихонько сказать какой-нибудь собаке что-нибудь ласковое. Пусть она знает, что я не злой. У одной овчарки мои попытки увенчались успехом. Она не рычала, как другие, и, даже когда я отнимал у нее миску, наблюдала за мной с удивленным напряжением, но без дикой ярости.
Шарфюрер Гломке рассудил, что эта собака не годится для ответственной службы, и ее «списали».
Однажды, не выдержав голода и не заметив, что за углом у клеток стоит сам Гломке, я отнял у собаки миску и, схватив кусок мяса, плавающий в похлебке, набил себе рот с той же голодной алчностью, как только что овчарка.
Пес издал яростный вопль, а я, почти не разжевывая, судорожно, как зверь, глотал мясо. Овчарка кидалась на сетку словно бешеная.
Тут я заметил приближающегося Гломке и понял, что он все видел. Зная его, я уже готовился принять смерть. Он подошел ко мне вплотную и тихо сказал:
— Gut… ja, sehr gut! Да, да, фсе ошень карашо!
Я ожидал по крайней мере пинка, но ничего такого не последовало.
— Дафай, жри, да погромче чафкай, слышишь, чафкай! И фсе.
И я чавкал. У пса от злобы глаза налились кровью.
С тех пор нам всем было приказано делать это. Каждый, схватив миску, должен был, громко чавкая, съесть один кусок у самой клетки. Собаки безумствовали.
Гломке стоял поодаль, раскачивался с носков на пятки — руки под ремень — и удовлетворенно щурился.
