в целом, однако, противопоставляет неуклюжесть, иррационализм и творческую силу «боевых слонов подсознания», приручаемых рассудком, крайнему рационализму «Европы сознания» с ее вкусом к «силлогизмам, проверенным чистым рассудком». В эссе, написанном ближе к концу жизни, Заболоцкий утверждает примерно то же самое: в одиночку «…голая рассудочность неспособна на поэтические подвиги»[161]. Термин «подсознание» может иметь фрейдистский призвук, но с учетом общей направленности Заболоцкого, это всего лишь призвук. Своими коннотациями этот термин отдаленно напоминает об антирационалистической, проправославной реакции Тютчева на европейские восстания 1848 года, но в первую очередь он доносит до нас «неевклидову» позицию ОБЭРИУ. Слоны подсознания, как обэриуты, не противостоят всем формам разума, порядка и структуры, но представляют собой часть ума, не увлеченную крайним рационализмом, часть ума, которая воспринимает предмет, «очищенный от мусора стародавних истлевших культур» [ОБЭРИУ 1928], который поэтому способен уловить «красоту неуклюжести» и истинную природу слова.
Немного в ином варианте позиция ОБЭРИУ сформулирована в весьма странном и зловещем стихотворении 1932 года под названием «Предостережение», которое, скорее всего, было ответом на растущее политическое давление. К этому времени Хармс и Введенский были уже арестованы, а сам Заболоцкий подвергался резкой критике в прессе. Как это часто бывает, Заболоцкий, отвечая своим предшественникам, при этом делает и собственное высказывание. Примерно после одной третьей текста в афористической строке рельефно проступает поэтическая концепция ОБЭРИУ: «Поэзия есть мысль, устроенная в теле» – своего рода инверсия афоризма из известного стихотворения Тютчева «Silentium»: «Мысль изреченная есть ложь» [Заболоцкий 1972, 1: 116; Тютчев 1965, 1: 46][162]. Но если Тютчев, пытаясь разобраться с проблемами поэта и его задачей, противоречит самому себе в силу самого существования его стихотворения, Заболоцкий, решающий ту же проблему, но в иных обстоятельствах, свой афоризм понимает буквально. Поэзия в стихотворении течет не как вода, но в воде, и горит не как звезда, но в звезде. При создании обэриутской реальности обычная литературная практика уподобления и метафоры была доведена до крайней степени и превзошла ее.
В концовке «Предостережения» заметны аллюзии на некоторые другие стихотворения, посвященные проблеме места поэта в обществе, и прежде всего на стихотворение Боратынского «Чудный град порой сольется» 1829 года. Боратынский изображает чудный город, образованный облаками, предупреждая при этом: «Но лишь ветр его коснется, / он исчезнет без следов». Затем он явным образом сравнивает этот город с поэзией:
Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.
[Боратынский 1971: 190]
Заболоцкий подражает общей структуре и смыслу доводов Боратынского, обращаясь к читателю (возможно, к своему двойнику) и переходя к сути предостережения:
Побит камнями и закидан грязью,
Будь терпелив. И помни каждый миг:
Коль музыки коснешься чутким ухом,
Разрушится твой дом и, ревностный к наукам,
Над нами посмеется ученик.
[Заболоцкий 1972, 1: 116][163]
И в том, и в другом случае структура предостережения такова: Как только (лишь/коль) что-то коснется чего-то еще, либо что-то подует (ветр / дыханье), то ценное сооружение (чудный град / созданья поэтической мечты / музыка / дом) исчезнет или будет разрушено внешней, враждебной силой (посторонняя суета / посмеется ученик).
Более чем возможно, что здесь Заболоцкий и Боратынский спорят с Пушкиным, в частности, с его позицией в стихотворении 1827 года «Поэт», в котором с помощью конструкции лишь / коснется изображено поэтическое вдохновение, а не разрушение созданного поэтом.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
[Пушкин 1937, 13: 339–340]
И, что вполне типично, если Пушкин использует более отвлеченное словосочетание «чуткий слух» для обозначения поэтического слышания, Заболоцкий, всегдашний сторонник конкретной физиологии, говоря о том же самом, обращается к чуткому уху поэта.
Увещевание Заболоцкого преследуемому поэту «будь терпелив» указывает на два других стихотворения Пушкина о взаимоотношениях поэта и общества. В стихотворении «Поэту» Пушкин советует поэту быть судьей самому себе и предоставить толпе делать то, что она хочет. В стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» он советует музе равнодушно переносить оскорбления и не оспаривать доводы глупцов. Но если Пушкин сохраняет уверенность в бессмертии своей поэзии, то Заболоцкий и Боратынский слишком хорошо понимают, что глупцы иногда берут верх даже над словами, которые «стали предметами».
Предметы, «уплотнившиеся до отказа», встречались в поэзии Заболоцкого не только в период его близости к ОБЭРИУ. Даже в поздней поэзии 1940-х и 1950-х годов мы видим озеро, «влаги кусок», небо, которое «ломают на куски» удары молнии, время, которое «разломится», и душу поэта, которая настолько материальна, что многовековой дуб может обвить ее корнями[164].
В идеологии ОБЭРИУ и в православном богословии именно это признание физического и метафизического значения предметности Слова ведет к пониманию истинной природы мира. Декларация ОБЭРИУ помогает читателю получить откровение как результат контакта со словом-как-предметом, убеждая: «Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты» [ОБЭРИУ 1928], – иначе говоря, вы увидите реальность. Богословие Преображения Христа, как отмечалось выше, также рассматривает проблемы ви́дения и откровения реальности, которая, по сути, уже есть. «В Преображении, – пишет Иоанн Дамаскин, – Христос не стал тем, чем Он не был ранее, но Он явился Своим ученикам таким, каким Он был, открыв им глаза, даровав зрение слепым»[165]. Вовсе не отрицая физического существования Христа, Преображение вновь подтверждает Его двойственную природу, так же как в богословии иконы признается двойная достоверность и взаимосвязанные функции духовной и материальной составляющей иконы.
Многие сильные стихотворения Заболоцкого построены на этих принципах. Пожалуй, наиболее сильно поражает стихотворение, написанное буквально за год до смерти поэта, «Вечер на Оке», о котором мы подробно поговорим в заключительной главе. А пока достаточно будет сказать, что в стихотворении дается ви́дение преображенных предметов, – или, в терминах ОБЭРИУ, «очищенных» от обиходной шелухи или позолоты, – и затем следует откровение о «живых чертах» «прозрачного и духовного» мира. Когда Заболоцкий написал «Вечер на Оке», ОБЭРИУ и его Декларация были официально забыты, их существование практически отрицалось почти уже 30 лет, но в стихотворении сохранились важные элементы обэриутского словаря и обэриутской идеологии.
Отношение к конкретному миру и обращение к чувственному восприятию в православии и в идеологии ОБЭРИУ резко контрастирует с позицией многих авангардных групп. Если православие и ОБЭРИУ выказывают глубокое почтение к конкретному миру, то Бенедикт Лившиц, Маяковский и многие их соотечественники относятся к
