уж задумался, не переступил ли какую-нибудь негласную черту. Он ответил:
— Так тебе скажу: будешь ночью проходить мимо — постучи, посмотрим. Такой ответ пойдет?
Я кивнул и ушел.
Той ночью мне снился отец. Он сидел на стуле на кухне, рыдал, рыдал, без слов, просто горестный плач. Я проснулся — меня это напугало больше полноценного кошмара. Он был сильным человеком во всех смыслах этого слова, и я не помню, чтобы он хоть чего-то боялся. Не то что мачо-козлина, но все, что подкинет жизнь, встречал без шума и пыли. Что бы ни случилось, он всегда был если не готов, то хотя бы способен с этим столкнуться. Впрочем, у него, как и у всех, имелась свое слабое место, понятный ему одному закидон. У него — задняя дверь. Мы жили в муниципальном доме в террасе, с садиком сзади. Моя мать сходила с ума по свежему воздуху. В принципе сходила с ума, но свежий воздух был ее любимым методом раздражения. Зима на дворе — а она распахнет все окна нараспашку и помоги тебе боже, если закроешь хоть одно. Отец терпел молча, как и большинство ее выходок, но задняя дверь была исключением. Он на стенку лез, как видел ее открытой. Единственная его иррациональная привычка, что я видел. Мать, понятно, вечно ее открывала, а он тут же закрывал. Одна из сценок назревающей войны, которую влечет брак, — войны без слов, но с намеками. Вечер, она — на службе в церкви, перед уходом оставляет дверь открытой. Стоит матери пропасть с глаз, как он не то чтобы хлопал, но точно закрывал с силой. С ним у меня всегда были замечательные отношения, мог общаться и спрашивать о чем угодно, он никогда меня не перебивал. Теперь-то я понимаю, какое-то это редкое благословение. Тем вечером я спросил:
— Зачем тебе так надо закрыть дверь?
Он тогда курил, не часто — просто пару «Вудбайнов» после работы. Если закончит пачку из десяти за неделю, для него это уже перебор. Он достал пачку, медленно вытянул сигарету, зажег кухонной спичкой — длинной такой, в форме свечки. До сих пор помню аромат сигареты и серы, словно запах безопасности. Посмотрел на меня, сказал:
— Оставишь заднюю дверь открытой — придут грызуны.
И я чуть не рассмеялся. Это запомнилось больше всего — как я подавляю распирающее желание заржать, — и благодарю бога тысячу раз, что не заржал. Отец был таким мрачным, что я понял: он нисколько не шутит. Больше мы об этом не заговаривали.
В вечер после его похорон пришли соседи, пили «Джеймисон», ели фруктовый кекс, вспоминали его. Меня отправили спать сразу после того, как они ушли. Пока я лежал, ошарашенный от его потери, услышал, как мать распахивает заднюю дверь, и возненавидел ее лютой ненавистью. Должно быть, я задремал, потому что сперва слышал ее крик словно издалека, потом сел — и вдруг она ревет как банши. Спустился я не сразу. Она стояла на стуле с чистым ужасом на лице. И вопила:
— Крыса, я такой большой никогда не видела. Прям вбежала — по-моему, она под столом.
Я притворился, что ищу, но главным образом просто со стуком закрыл дверь. Обернулся к ней на стуле, и она спросила:
— Ушла?
Перевел глаза на дверь, сказал:
— Я ничего не вижу.
И лег спать. Не знаю, сколько она там еще простояла, да и знать не хочу. Знаю только, что с тех пор задняя дверь навсегда осталась закрытой. Вскоре после этого я купил свою первую пачку «Вудбайнов», на десять штук. Не знаю, какую тут вывести мораль или мудрость, только знаю, что, как и говорил папа, рано или поздно приходят паразиты.
Я, конечно, понимаю: можно сказать, с тех пор я так или иначе только и делаю, что закрываю двери.
Душевное состояние, которое можно назвать лишь диким, как-то так в книгах о реабилитации описывают трезвого алкоголика. Печально, но правда.
Я был у себя в квартире, пытался стряхнуть остатки сна об отце. Меня разбудил громкий измученный вопль. Я вскочил, полный ужаса, гадая, что же должно случиться с бедолагой, чтобы он так кричал, потом почувствовал слезы на щеках и понял, что это был я сам. Сомневаюсь, что бывает стресс хуже.
Маленького лебедя я носил с собой в кармане, как дурацкий талисман. Решил нанести повторный визит Тому Риду, вышибале. Он показался довольно общительным, и мне хотелось узнать, как он отреагирует на признание Майкла Клэра. Если кто-то его и знает, то это Том.
По пути я накупил кофе, молока, печенья. На подходе к его дому слышал, как визжат телефоны, так что бизнес все еще шел бойко. Позвонил, открыла все та же растрепанная девушка. Я сказал:
— В этот раз я не с пустыми руками.
Она махнула мне рукой внутрь и поспешила к трубке. Том был на кухне, и если он и оценил гостинцы, то не сказал.
— Надеюсь, ты не против, просто хотел спросить пару мелочей, — сказал я.
Выглядел он устало, ответил:
— А пачка молока и печенье, значит, дают на это право?
Голос на грани враждебности, и я попробовал еще раз:
— Может, к кофе?
Без ответа.
Я попытался подкинуть плохое клише из киношек.
— Я не вовремя?
Не сработало.
Он вздохнул, словно выпустив задержанный воздух, спросил:
— А когда вообще вовремя?
Не успел я возразить какой-нибудь глупостью, как он обвиняюще заявил:
— Ты ходил к Кейт.
— Эм-м, да. Не стоило?
Он был в белой рубашке, по которой плакала стирка — и не одна, — и в голубых штанах, широковатых в талии. Он их подтягивал, но ситуацию это не спасало. Я не знал, как перевести беседу на более дружеский тон, сказал:
— Шел тут по набережной, думал, тебя встречу.
— Я там больше не прохлаждаюсь, у меня бизнес, — огрызнулся он.
Потом словно что-то взвесил про себя.
— У нас с Кейт своя история.
Я ничего не выдал на лице, заметил:
— Замечательная женщина.
Теперь он принялся заваривать кофе — вскипятил чайник, насыпал горки гранул по чашкам, добавил воды, протянул чашку мне и пригласил жестом сесть. В течение всей этой бурной деятельности он молчал, а я был не прочь подождать. Он сделал глоток, затем:
— Несмотря на свою травму, я правда был готов с ней рискнуть, но она сдвинулась на другом.
Что тут скажешь? «Облом»? Я кивнул, и он добавил:
— Как строить отношения с женщиной, влюбленной в своего брата?
А.
Он продолжил:
— В детстве они были неразлучны. Ближе не
