Для Европы провозглашение во Франции империи не стало неожиданностью. После 18 брюмера 1851 года мало кто сомневался, что Луи-Наполеон пойдет до конца в реализации своих давних планов – реставрации наполеоновской империи. Тем не менее появление в составе «оркестра» европейских государей нового лица – Наполеона III – вызвало явное замешательство как среди «помазанников Божьих», так и у конституционных монархов. Для одних он по-прежнему оставался бежавшим из тюрьмы государственным преступником, другие считали его удачливым разбойником с большой дороги. Но главную опасность европейские дворы усматривали в самой идее возвращения к наследию Наполеона. А тот факт, что вчерашний президент республики короновался под именем Наполеона III (тогда как Европа не признавала существования Наполеона II), мог означать намерение Франции разорвать Парижский мирный договор 1815 года и вернуться к завоевательным химерам основателя Первой империи. Именно так оценили появление на европейской политической сцене Наполеона III бывшие участники антифранцузской коалиции – Англия, Австрия, Пруссия и Россия.
Самую непримиримую позицию занял Николай I, отклонивший все доводы французской дипломатии в пользу принятия принцем-президентом титула Наполеона III. Еще до проведения плебисцита министр иностранных дел Франции Э. Друэн де Люис в разговоре с русским временным поверенным в делах князем Куракиным пытался обосновать предстоящий выбор имени будущего императора. При этом министр постарался деполитизировать возложение на себя президентом Бонапартом титула Наполеон III. «У президента республики три имени, – напомнил Друэн де Люис, – Шарль, Луи и Наполеон. Назваться ему Карлом XI? Это было бы абсурдом. Принять имя Людовик XIX? Опять нелепость… Предоставим же Луи-Наполеону принять титул, который ему нравится, и не будем его осуждать за то, что он будет называться так, как того желает Франция»155.
Вернувшийся в Париж из отпуска незадолго до плебисцита 2 декабря русский посланник Н. Д. Киселев по поручению Николая I буквально умолял Луи-Наполеона отказаться от намерения провозгласить империю, а себя – императором Наполеоном III, называя все это «политической ошибкой». «Ведь имя Наполеон III, – убеждал Киселев президента республики, – это совершенно новое изобретение».
«Вы ошибаетесь, – ответил Луи-Наполеон. – Это имя настолько не новейшего изобретения, что уже в 1833 году, после кончины дюка Рейхштадтского, появились мои портреты с именем Наполеон III. Впрочем, успокойтесь! На одном имени Наполеона сосредоточены все чувства Франции. Только ему обязан я тем, что я теперь есть и что мне возможно было сделать для страны. Все население, при моих посещениях, никогда иначе меня не приветствовало, как этим именем, и никогда не кричало Луи-Наполеон. Наконец, вообще Наполеон известен народу, и только это имя я должен хранить, чтоб действовать согласно воле и вкусу народа»156.
Русский дипломат продолжал настойчиво убеждать Луи– Наполеона в необходимости отказаться от принятия императорского титула. Чтобы прекратить бессмысленную дискуссию, Луи-Наполеон сказал, как отрезал: «Теперь я буду судить о доброй воле держав по скорости, с которой они мне ответят в благоприятном смысле, и, само собою разумеется, мои чувства будут зависеть от этого»157.
Это многозначительное заявление, дословно воспроизведенное посланником в депеше Николаю I, не произвело должного впечатления на русского самодержца. Оказавшись не в состоянии воспрепятствовать появлению во Франции новой «фальшивой монархии», Николай I не отказал себе в удовольствии ущемить самолюбие «императора французов», и это было очередной его ошибкой. Он демонстративно отказался признать Наполеона III равноправным членом европейской монархической семьи. В верительных грамотах, которые Киселев должен был вручить Наполеону от имени Николая I, вместо положенных в обращении слов – «мой Брат» было написано «Сир и добрый Друг».
Как у Киселева, так и у его петербургского шефа, графа Нессельроде, были вполне обоснованные опасения, что Наполеон III может не принять верительные грамоты с подобным обращением. С помощью сводного брата императора, графа Огюста де Морни, расположенного к России, Киселеву удалось избежать скандала. Наполеон III предпочел не заметить недружественного выпада царя и даже сумел выйти из неловкой ситуации с поистине французским тактом и галантностью. «Бог дает нам братьев, друзей же мы выбираем сами», – примирительно заметил император Киселеву, принимая от него верительные грамоты. Но он, конечно же, не забыл об унижении.
Стремясь избегать конфликтов с внешним миром в период утверждения во Франции новой политической системы, Наполеон III сделал еще один шаг навстречу Николаю I. В середине января 1853 года он направил ему личное письмо, подробно разъяснив причины, побудившие принять императорский титул и назваться именно Наполеоном III. В том же письме Наполеон напомнил императору, что покойный Александр I относился к семейству Бонапарт более дружелюбно, чем к Бурбонам. Это дружелюбие было тем более ценным, что проявилось после крушения Первой империи, когда Александр оказал поддержку императрице Жозефине и ее дочери Гортензии, матери Наполеона III.
Судя по свидетельству французского посла в Петербурге маркиза Кастельбажака, Николай I с нетерпением ждал от Наполеона разъяснений158, но, получив их, не посчитал нужным менять свою прежнюю позицию. В ответном письме, датированном 29 января 1853 года, русский император не стал обсуждать тему титулования, заметив лишь, что намерен поддерживать «наилучшие отношения» с «добрым Другом». При этом Николай не смог отказать себе в удовольствии еще раз уколоть самолюбие Наполеона, заметив, что не разделяет его мнения о существовавшем якобы расположении своего покойного брата к династии Бонапартов159. Столь откровенное проявление невежливости должно было больно задеть Наполеона III.
Между тем королева Англии, австрийский император и прусский король сочли за благо не драматизировать ситуацию, проявив разумный прагматизм и понимание реальностей. Уже 4 декабря 1852 года королева Виктория направила Наполеону III письмо, где называла его «Братом». Вслед за Англией с полноценным признанием императора французов выступили Франц-Иосиф I и Фридрих-Вильгельм IV. Что касается Николая I, то он остался в гордом одиночестве, которое не принесет ему ничего, кроме горечи и унижения.
Кто знает, быть может, в сентябре 1855 года, когда французский триколор был водружен на разрушенных бастионах Севастополя, Николай Павлович и пожалел о том, что так упорно отвергал предложенную ему Луи-Наполеоном дружбу.
Кладбищенская история, или Post scriptum к Крымской войне
В последних числах августа 1857 года Шарль Боден, временный поверенный в делах Франции при дворе Александра II, и его британский коллега выступили с совместным представлением главе МИД России князю Александру Михайловичу Горчакову. Дипломаты, действовавшие по указанию своих правительств, обратили внимание русского министра на факты вандализма в отношении захоронений французских и английских солдат и офицеров, погибших в Крымскую кампанию 1854 – 1855 годов160. Их могилы, разбросанные в разных местах полуострова (наибольшее число захоронений находилось в окрестностях Севастополя), как утверждали иностранные дипломаты, в ряде случаев подверглись осквернению.
Князь Горчаков немедленно распорядился провести проверку сообщенных ему фактов. В Крым с инспекцией был направлен генерал-адъютант князь Голицын. Проведенное им расследование подтвердило многочисленные случаи разрушения надгробий, причем большая часть разрушений, как обнаружила инспекция, имела естественные причины – негативное влияние климатических условий в сочетании с низким качеством наспех изготовленных надгробных памятников. Но не только.
Ревизия князя Голицына выявила и отдельные случаи вандализма. Были даже найдены виновные, сами имена которых должны были повергнуть в шок французского поверенного в делах. В депеше на имя министра иностранных дел графа Александра Валевского он сообщает 16 октября 1857 года, что речь идет о четверых его соотечественниках – Вакье, Сириаке, Курдоне и Бертье. Правда, все они находились в русской службе. Первые трое служили в одном из полков, расквартированных в Крыму, а четвертый был «офицером полиции».
Дипломат добавил, что акты вандализма совершались «при попустительстве, если не сказать больше, высших властей Севастополя». «Русские французы», в частности, разрушали надгробия, стреляя в них, как по мишеням. «В соответствии с русским законодательством, – сообщал Ш. Боден, – трое виновных (Вакье, Сириак и Курдон) будут подвергнуты строгому наказанию за кощунство, так же как и содействовавший этому преступлению Бертье. Князь Горчаков дал мне понять, – добавлял Боден, – что будет снят со своего поста некий высокий местный чиновник, имя которого он мне не сообщил. Князь подтвердил, что два главных виновника преступления – Сириак и Курдон – французы. Что касается Вакье, тоже француза по рождению, то это, как выяснилось, мошенник-банкрот, бежавший в Одессу еще в 1837 году и принявший русское подданство. Князь засвидетельствовал свое глубокое сожаление в связи с этими печальными инцидентами и подтвердил намерение добиться строго наказания виновных»161.
