и странные романы, часто короткие и никогда не разрастающиеся до масштабов эпоса. Но огромному числу людей хотелось их читать. Дюрас – восхитительный пример для тех, кто хочет стать классическим романистом. Сомневаюсь, что сегодня такая возможность доступна любому писателю, если только он не остается в рамках избранного узкого жанра и не пишет книг, которые затем адаптируются для телевидения или кино. Впрочем, и одной этой причины достаточно, чтобы проанализировать творчество Дюрас. Что бы мы делали сегодня с такой, как она? Думаю, даже франкоязычные читатели потеряли интерес к писателям ее калибра, которых к тому же отличает столь сильная тяга к экспериментам.
Счастье в L’Amant – сложная штука, как явно было и в жизни Дюрас. Оно упоминается время от времени, но кажется ненадежным. Мать рассказчицы говорит, что первые годы после рождения детей путешествия были «самыми счастливыми днями» ее жизни. Но это расплывчато и неверно: мы знаем, что с детьми она счастлива не была. Последние несколько абзацев романа и вовсе надрывают душу. Рассказчица не уточняет как, зачем и когда, но много лет спустя в Париже раздается телефонный звонок: звонит он, ее любовник. Он говорит, что по-прежнему любит ее и будет любить до самой смерти.
Великий успех этого романа в том, что любовь любовника действительно кажется чистой и только это приносит успокоение рассказчице и позволяет ей почувствовать себя любимой, как бы плохо ни было то, что ей пятнадцать, а ему – значительно больше. Дюрас не склонна к морализаторству и явно не осуждает никого из них. Но подтекст очевиден: пренебрежение, жестокость и смятение, с которыми девочка из романа столкнулась в детстве, причинили ей гораздо больше боли и вреда, чем отношения со взрослым мужчиной. Теперь я читаю книгу совсем иначе, чем в юности, – мыслю трезво и смотрю на вещи объективно, а потому вижу зрелую Дюрас, писавшую роман заодно с совсем маленькой Дюрас, о которой она писала.
В чем радость? Когда история настолько печальна, искать ее приходится в стиле: забавных отступлениях, поэтических моментах самопознания, ощущении, что в одном месте встретились два человека, которые понимают, что вообще-то не должны там быть и времени у них мало. Но главное, что этот роман напоминает руководство по тому, как прощать себя. Он написан на совершенно другом этапе жизни в сравнении с Bonjour Tristesse Саган. Bonjour Tristesse – роман взросления о счастливом неведении юности. L’Amant – роман старения о попытке смириться с неведением на склоне лет. Дюрас взирает на себя в молодости, испытывая множество эмоций: ностальгию, зависть, сожаление, радость. Что, если бы она поступила иначе? Что, если бы могла вернуться в то время? Что, если бы у нас была возможность самостоятельно вершить свою судьбу?
7. «Госпожа Бовари» – Гюстав Флобер
Настоящее счастье порой предполагает немало
лицемерия… Или о том, что стоит опасаться
людей, которые бросают вас, оставив записку
в корзине с абрикосами
Гюстав Флобер – писатель, занимающий определенное место в воображении людей, даже не слишком хорошо знакомых с его творчеством. Если не копать глубоко, за ним закрепилась репутация человека, который склонен к раздумьям, а также чересчур разборчив и претенциозен. Получается, что по сути он – идеальный французский писатель XIX века. Когда в 1984 году Джулиан Барнс получил Букеровскую премию за роман «Попугай Флобера»[28], возник шквал нового интереса к фигуре Гюстава Флобера, которого теперь повсеместно считали любителем многоцветных пернатых. На самом деле он владел попугаем совсем недолго, да и то лишь чучелом. Для тех, кого раздражают претенциозность в литературе и готовность публики возводить модных писателей на пьедестал (читатели уже поняли, что я не выношу такого преклонения перед авторами), «Попугай Флобера» стал последней каплей, причем крайне досадной. Это книга о том, насколько тщетными оказываются попытки найти «настоящего Флобера», пока врач-пенсионер по имени Джеффри постепенно осознает всю тщетность попыток найти настоящего попугая Флобера (а он, как вы помните, не настоящий, а всего лишь чучело). И это в романе, который, разумеется, не претендует на документальность… Сложно выходить на метауровень, правда?
Мое первое впечатление от Флобера было преимущественно негативным и ошибочным, о чем я жалею, ведь впоследствии Madame Bovary вошла в число моих самых любимых романов. Впервые я увидела фамилию Флобера в университетском списке литературы и тогда вообще ничего о нем не знала. Было лето. Мне только что исполнилось восемнадцать, и тем сентябрем я собиралась – наконец-то! – в первый раз покинуть родной дом. Я готова была осуществить план побега, который продумывала лет тринадцать. Меня ждал мир, где я должна была на четыре года погрузиться во французский язык. А еще в русский, хотя тогда не знала по-русски ни слова. Как правило, в Кембриджском университете студенты выбирали один язык, которым уже владели, и один новый – и изучали оба параллельно. Я пошла тем же путем: решила продолжать изучение любимого французского и открывать для себя русский, который, как я тогда полагала, отражает мое истинное происхождение. Языки вступили в сложную борьбу, и русский на время вырвался вперед, но в итоге триумфатором все же стал французский, главным образом потому, что этот язык проще, доехать до Франции легче, а еще у французов есть вино.
Но вернемся к сути. Все это было у меня впереди. Прежде чем отправиться в университет, я получила по почте (электронных писем тогда еще не было) список для чтения на французском языке. В нем было десять страниц и около двухсот книг – и это только для первого восьминедельного семестра. И только для одного предмета: французской литературы XIX века. Сказать, что я запаниковала, – это ничего не сказать. Мои оценки позволили мне поступить в этот университет, и экзамены я сдала с блеском, даже необязательные, которые выбрала, чтобы показать, насколько я хороша. В своей школе я училась бесплатно, получая стипендию. Мне всегда казалось, что я должна оправдывать свое положение, и потому не собиралась рисковать при поступлении в университет. Но список литературы стал великим уравнителем: я засомневалась, что достойна там учиться. И имя Флобера – имя, которого я никогда прежде не слышала, хотя учила французский семь лет, – стояло первым в списке для первой недели занятий. Я ничего не знала об этом авторе. У меня не было его книг. Хуже того, интернет тогда еще не изобрели.
Я старалась не думать, как прочесть все книги из списка, тем более что большинство изданий были франкоязычными, и сосредоточилась на том, чтобы раздобыть хотя бы
