В ходе своих исследований Ирена прочитала все, что смогла найти, об антисемитизме в Польше. Она была поражена обилием взаимоисключающих оправданий ненависти к евреям, нередко приводимых одними и теми же партиями или политическими группировками. Диапазон этих доводов простирался от заявлений, что евреи достойны ненависти за то, что говорят на идише, странно одеваются и отличаются от настоящих поляков, до утверждений, что евреев надо ненавидеть за их чрезвычайную похожесть на поляков, т. е. за то, что они хорошо одеваются, грамотно говорят и даже считают себя в первую очередь поляками, а уж потом евреями. Еще нередко говорили, что именно евреи, как банкиры и капиталисты, несут ответственность за постигшие Польшу экономические беды и что именно они, наравне с большевиками и анархистами, угрожают стабильности государства.
Ирена указала, что население Польши на треть состоит из представителей других национальностей и на 10 % из евреев. Антисемитизму, написала она, нет места в Польше, ведь даже сам Пилсудский высоко оценивал героизм и самопожертвование солдат-евреев во время Первой мировой и польско-советской войн. Националисты Дмовского воспользовались переросшим в национализм всплеском национальной гордости, порожденным победой в польско-советской войне. Ирена осудила самое последнее проявление расовой нетерпимости – numerus clauses[43], предлагаемую националистами систему прямого квотирования мест в университетах, имеющую своей целью закрыть двери вузов для представителей нацменьшинств, а особенно для евреев.
В заключительной части Ирена говорила, что «обязательно доживет до тех времен, когда в мире больше не будет ни колоний, ни государственных границ», а потом красноречиво описала свою мечту о мирном мире, которым правят любовь и взаимное уважение людей друг к другу.
Через несколько дней Пика злобно швырнул на стол перед Иреной этот реферат с жирной красной «единицей» на обложке и сказал, что ее вызывают к директору школы.
Директор пан Вышинский приказал Ирене встать по стойке «смирно» перед его столом и не двигаться, пока он не прочитает ее работу. Читая, он делал на полях пометки красным карандашом. Наконец он вернулся к первой странице и зачеркнул поставленную Пикой оценку. Потом он глубоко вздохнул, на несколько мгновений задумался и заменил ее «четверкой с плюсом».
– Ты очень упрямая девчонка, – сказал он, смотря на нее поверх очков с толстыми стеклами, – а мир упрямых девчонок не любит и рано или поздно поймет, что ему проще раздавить тебя, как букашку! Вместе с тем я вижу, что ты пишешь талантливо и убедительно. Но!.. ты отстаиваешь политическую теорию, и теорию, надо сказать, не очень-то популярную. Да, сразу видно, что историю ты изучила хорошо. Но послушай моего совета, юная пани. В Варшавском университете хватает профессоров, разделяющих взгляды пана Пикатовского. Переступи черту, и у тебя опять будут серьезные неприятности.
Совсем скоро так все и вышло.
В начале 1930-х университет Варшавы превратился в арену яростных политических баталий. Вдохновленные Гитлером антисемиты в польском парламенте приняли numerus clausus, ограничивающую количество студентов еврейского происхождения. В газетах и журналах стали появляться отвратительные статьи о евреях, цыганах и любых иностранцах. Поначалу евреев выбрали мишенью для интеллектуальных нападок, но совсем скоро маски были сброшены, и в дело пошли кулаки и дубинки. Некоторые студенты, члены партии «Лагерь Великой Польши»[44], подражая немецким нацистам, напялили на себя коричневые рубашки. Однажды они выбросили девушку-еврейку из окна второго этажа. Руководство университета, однако, на инцидент не прореагировало. В другой раз группа коричневорубашечников в присутствии многочисленных свидетелей протащила двух студенток-евреек за волосы вниз по главной университетской лестнице.
В попытках сохранить хоть какой-то мир, университетское начальство приказало евреям сидеть в лекционных аудиториях на отдельных местах… их прозвали «гетто-скамейками» или «жидовскими скамейками». Студенческие зачетки стали маркировать словами АРИЕЦ и ЕВРЕЙ. Ирена вычеркивала слово АРИЕЦ с титульного листа зачетной книжки. А однажды она, войдя в аудиторию, повернула не направо, а налево, и уселась на первый ряд «жидовских скамеек». Стоящий у кафедры профессор подождал, когда стихнет возмущенный гул, потребовал у Ирены объяснений.
– Сегодня я буду еврейкой, – с вызовом сказала Ирена.
На следующий день ее вызвали к декану. Прежде чем пригласить ее войти, профессор Вечоркевич два часа продержал ее в коридоре, а в кабинете оставил стоять перед своим столом.
Кончив просматривать ее личное дело, он даже не поднял на Ирену взгляда.
– Я вижу, вы девушка умная… но не очень-то благоразумная.
Человек он был высокий и, стоя перед Иреной, смотрел на нее сверху вниз.
– Вы проявили неуважение к закону и опозорили университет, испортив свою зачетную книжку и допустив выходку с «еврейской скамейкой». Посему я на неопределенный срок отстраняю вас от занятий.
Ирена знала, что жестоко поплатится за свой протест, но знала, что иначе поступить не могла. Вернувшись вечером домой, она объяснила матери.
– Я просто должна была это сделать.
Родители Ирены были, как и сама Ирена, членами Польской социалистической партии[45]. Ее мать побывала в тюрьме за то, что вела подпольные уроки польской истории и литературы в объявленной в Российской империи вне закона организации «Macierz Polska»[46]. Ее дедушка и прадедушка боролись за независимость родины. А борьба за социальную справедливость и подавно была у них фамильной традицией.
– Я, конечно, не могу за тебя не бояться, девочка моя, – сказала Янина своей упрямой дочери. – Но все понимаю. Ты в этом очень похожа на своего отца.
* * *
Стефан подталкивал ее вперед, в направлении конторы, подальше от очереди за супом.
– Повторяется все, что было в университете, – сказала она, – фашисты… «жидовские скамейки».
– Ты права, – ответил Стефан, – ты тогда была готова вызвать на бой всех фашистов мира.
– Я не могу просто стоять и смотреть на все это со стороны, – запротестовала Ирена.
– Но тогда тебе грозило только исключение, а теперь это грозит пулей! – горячился Стефан. – Я же за тебя волнуюсь.
– Очень мило…
Они опять замолчали.
Когда они добрались до здания ее конторы, Ирена отвела от себя руку Стефана.
– Я приду за тобой в пять часов, – сказал он.
Она отвела глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
