Сложив бумаги, Тривейн встал с кресла. Сделав знак стоявшему за стеклянной дверью служащему, он опустил руку в карман...
Выйдя на улицу, он позвонил Уильяму Хиллу: следовало поговорить по делу, касавшемуся морской разведки, которому можно было дать ход уже в ближайшие часы. Для этого-то он и заезжал в Джорджтаун утром, не доверившись телефону.
Дело заключалось в том, что министерству морского флота поручили установить на четырех атомных подводных лодках самое совершенное разведывательное электронное оборудование, и сделать это нужно было за двенадцать месяцев. Указанный срок давно прошел, а четыре подлодки по-прежнему находились в сухих доках. Как выяснил Тривейн, причиной послужило банкротство двух фирм, обязавшихся поставить электронное оборудование.
Командир одной из субмарин во всеуслышание обрушился на повинных в срыве контракта. А весьма агрессивный журналист Родерик Брюс, которому стали известны подробности скандала, угрожал поднять шум в печати. Понятно, что и ЦРУ, и министерство морского флота были в панике: опасно даже упоминать о подводном разведывательном оборудовании. А уж признаться, что четыре лодки находятся в совершенно небоеспособном состоянии, значило пригласить русские и китайские субмарины в моря и океаны.
Ситуация сложилась весьма щекотливая, и подкомитет Тривейна обвиняли в том, что он еще более осложняет ее.
Тривейн прекрасно понимал, что рано или поздно вопрос о его «опасном вторжении» в это дело будет поднят. Готовясь к нападкам, он обосновывал свою позицию тем, что причина срыва контракта в некомпетентности, защищенной грифами «секретно» и «совершенно секретно». Понятно, что работать под таким прикрытием куда как легко! А вообще-то все эти ярлыки скрывали чьи-то позиции и мнения.
Но существовали и другие мнения, от которых он не мог отмахнуться, не проанализировав их самым тщательным образом. Стоило хотя бы раз не сделать этого, и его подкомитет стал бы терять авторитет. А такого Тривейн допустить не мог. Была и другая причина — пока на уровне слухов, заставлявшая держаться настороже. И тут опять возникала «Дженис индастриз».
Упорно поговаривали о том, что «Дженис» собирала деньги, чтобы самой заняться установлением электронного оборудования на подлодках. Злые языки продолжали утверждать, что «Дженис» приложила руку и к банкротству тех самых злополучных фирм, которые так ничего и не сделали.
Зайдя в аптеку, Тривейн закрылся в кабинке и набрал номер Хилла. Тот попросил приехать немедленно...
* * *
— Начнем с того, что заявление ЦРУ о том, что русские и китайцы не имеют представления о положении Дел с подлодками, по крайней мере, смешно. Все четыре лодки стоят в доках Нью-Ланден уже несколько месяцев.
Одного взгляда достаточно, чтобы понять, в каком они состоянии.
— Значит, я имею полное право сообщить об этом в газеты?
— Конечно! — ответил Хилл из-за своего письменного стола красного дерева. — Но я предложил бы вам любезно предоставить возможность ЦРУ и морской разведке самим побеседовать с этим парнем, Брюсом, если вам, конечно, удастся с ним поладить... А их страхи... В конечном счете, они беспокоятся лишь о собственной шкуре!
— Не возражаю, но мне не хотелось бы, чтобы мои люди были отстранены от дела!
— Не думаю, что это произойдет...
— Благодарю вас.
Уильям Хилл откинулся на спинку кресла.
— Скажите, Тривейн... — Вопрос был решен, и можно было немного поболтать. — Уже два месяца, как вы на службе. Что вы думаете о ситуации?
— Это настоящий сумасшедший дом! Возможно, слово не совсем уместно, но оно отражает происходящее. Самой крупной корпорацией в мире правят лунатики. Может, так и было задумано.
— Вы хотите сказать, что все должно решаться на более высоком уровне?
— Вот именно, посол... Никто ничего не решает...
— Потому что все хотят избежать ответственности, Тривейн, — перебил его Хилл с легкой улыбкой. — Любой ценой! И в этом ваши лунатики не так уж отличаются от прочих смертных. У каждого свой уровень некомпетентности, каждый в меру собственных сил старается уйти от ответственности...
— Такое может быть в частном секторе: своеобразная форма борьбы за выживание. Но и там при желании можно все держать под контролем. Мы сейчас говорим о секторе государственном, где подобным теориям нет места. Тот, кому дано право принимать решения, автоматически получает от государства гарантии защиты. И здесь уже такие игры не нужны, да они и не пройдут...
— Вы упрощаете...
— Знаю... Но это точка отсчета! — Тривейн вдруг подумал о том, что повторяет слова собственного сына. Забавно!
— В этом городе на людей оказывают слишком сильное давление, что неизбежно ведет к остракизму. Он может стать столь же важным для всех, как та безопасность, о которой вы говорите... Не исключаю, что может оказаться даже сильнее! Огромное количество министерств, включая Пентагон, требуют во имя национальных интересов передать законопроекты на комиссию; производители требуют контрактов и посылают в конгресс высокооплачиваемых лоббистов; рабочие, играя на раздирающих общество противоречиях, постоянно угрожают забастовками и перевыборами. В результате сенаторы и конгрессмены от имени своих избирательных округов во всеуслышание заявляют о том, что претендуют на свою долю общественного пирога... Где же вы найдете в этой системе независимого и некоррумпированного человека?
Тривейн заметил, что Большой Билли смотрит не на него, а на стену. И тогда он понял: посол, старый политик и отъявленный циник, человек, проживший долгую жизнь, спрашивает не его, а себя.
— Ответ на ваш вопрос, господин посол, лежит где-то между правовым государством и относительно свободным обществом, в котором можно позволить себе и некоторые махинации.
Хилл рассмеялся. Это был усталый смех старого человека, сохранившего еще кое-какие силы.
— Слова, Тривейн, это все слова... Вы забываете, что в основе закона Мальтуса — заложенное в человеческой природе желание всегда иметь больше, а вовсе не стремление довольствоваться малым. Именно поэтому, кстати, теории Маркса и Энгельса не выдерживают критики. Нельзя изменить природу человека, Тривейн...
— Позволю себе с вами не согласиться, — возразил Тривейн, — дело не в русских, а в человеческой природе вообще. Она постоянно меняется, и особенно в периоды кризисов!
— Ну, конечно, кризисы, — согласился Хилл. — Только ведь это же самый обыкновенный страх. Коллективный страх, и ничего более. В эти периоды люди подчиняют личные желания стадному инстинкту, инстинкту выживания. Почему, как вы думаете, наши социалисты кричат постоянно о «критическом положении»? Потому что они его хорошо изучили. И они также знают, что кризисы не могут длиться до бесконечности. Это тоже идет вразрез с человеческой природой...
— Тогда я снова должен вернуться к тому, что называется системой сдержек и противовесов, вернуться к свободному обществу. Я, знаете ли, верю, что все это работает...
Наклонившись вперед, Хилл уперся локтем в стол. Он смотрел на Тривейна, и смех был в его глазах.
— Теперь я знаю, — сказал он, — почему Франк Болдвин на вашей стороне! Вы во многом похожи.
— Польщен, но, откровенно говоря, никогда не замечал между нами особого сходства!
— И тем не менее это так! Знаете, Тривейн, мы с Болдвином часто беседуем — так вот, как с вами. Иногда наши разговоры длятся часами. Мы, два старика, встречаемся в каком-нибудь клубе или библиотеке, вот как эта, пьем дорогое бренди и разговариваем. Слуги краем глаза следят за тем, не нужно ли нам еще чего-нибудь. Комфорт — главное для наших усталых, богатых, все еще дышащих тел... Мы делим планету на две части и стараемся убедить друг друга, что одна часть должна делать, а чего не должна... Вот и все. И никаких проблем с чужими интересами и побудительными мотивами. Остается сам образ жизни в чистом виде. Нас интересует только «что» и «как», но ни в коем случае — «зачем», «почему».
— Все тот же инстинкт выживания племени.
— Верно... И сам Фрэнк Болдвин, самый жесткий из всех известных мне ростовщиков, одна подпись которого может разорить небольшое государство, точно так же, как вы, Тривейн, говорит мне о том, что решение лежит где-то под тем огромным количеством воинствующей лжи, которая постепенно завоевывает мир. А я отвечаю ему, что никакого решения нет и вообще нет ничего, что могло бы хоть как-то повлиять на ход вещей...
— В мире всегда что-то меняется... И я согласен с Болдвином в том, что обязательно должно быть решение!
— Решение, Тривейн, есть не что иное, как постоянные искания одиночки, чередование надежд и отступлений... Вот что такое решение...
— Но ведь вы сами сказали, что люди не могут постоянно находиться в кризисе: это противоречит их природе!
— А такого и не бывает. После кризисов всегда следует некоторое отступление, периоды передышки...
