Все шестнадцать реактивных мин одна за другой сорвались с направляющих, подняв за машиной тучу дыма и пыли, и тут же, в той же последовательности, начали рваться неподалеку, причем пара снарядов легла всего метрах в ста пятидесяти от толпы зрителей. В воздухе противно заныли осколки. Гиленков с Дементьевым проворно залегли, рассудив, что продолжение шумного спектакля под названием «Показательная стрельба «катюши» прямой наводкой» безопаснее смотреть из партера, пребывая в положении «лежа». Ошарашенные экскурсанты незамедлительно последовали их примеру. Катуков, лежа на земле, надсадно кричал «Бондаренко, хватит, убедил!», для вящей доходчивости щедро сдабривая свою лаконичную речь непечатными эпитетами. Толстяк полковник стоял растерянный и бледный, наверняка уже прощаясь мысленно со своими тремя звездами на погонах.
К счастью, осколки никого не задели. Гости отделались легким испугом, и кто-то из них даже пошутил: мол, «катюши», оказывается, и по своим стреляют — они, мол, признают за «настоящих своих» только солдат и офицеров армии Катукова.
Павел не узнал, какие «серьги» раздал генерал всем «сестрам», замешанным в этом конфузе, но Юра, заприметив наметанным глазом побелевшие костяшки пальцев Катукова, сжимавшего палку, глубокомысленно изрек, имея в виду Бондаренко:
— Быть ему битым…
Впрочем, летчики не обиделись. Через несколько дней они пригласили танкистов к себе, и капитан Дементьев впервые увидели вблизи истребители, штурмовики и пикирующие бомбардировщики, которые он до этого видел только в небе, маленькими силуэтами. И среди советских машин стоял английский тяжелый бомбардировщик «ланкастер».
— Союзники подарили, — объяснили хозяева аэродрома. — Этот самолет выполнял челночный рейд, был поврежден немецкими зенитками, вот англичане нам его и оставили — не тащить же такую махину домой волоком, да еще через всю Европу и через линию фронта.
А Павел смотрел на громоздкую машину и испытывал странное чувство: неприязнь. Это был бомбардировщик союзников, тоже воевавших против Гитлера, и все же было в нем что-то угрожающее, как будто союзник этот мог в любой момент превратиться в противника.
* * *
Бронированные машины Катукова снова пошли вперед 13 июля 1944 года. Сжатая пружина вновь начала распрямляться, продавливая немецкую оборону. Коричневый Дракон неистовствовал — теперь уже Гитлер издал приказ о том, что солдаты вермахта защищают границы «Тысячелетнего Рейха», и потому отступление будет караться смертью. Германская группа армий «Северная Украина» опиралась на четыре укрепленные линии, из которой самой мощной была вторая — «Принц Евгений», с тремя, а кое-где даже с пятью рядами траншей, густо нафаршированных долговременными огневыми точками. Но русские клинки уверенно вспарывали чешую Зверя — Первая гвардейская танковая армия рвалась к Висле.
Восьмой механизированный корпус Дремова двинулся в наступление семнадцатого июля, а вскоре в судьбе капитана Дементьев произошел перелом, и событие это, совершенно незначительное по фронтовым масштабам, по накалу страстей могло соперничать с драмами Шекспира.
Бок о бок с артиллерийским дивизионом Власенко наступал 405-й дивизион «катюш» Гиленкова. На марше «эрэсники» попали под огонь немецкой дальнобойной артиллерии, а чуть позже Юрий потерял своего начальника штаба Георгия Сидоровича, подорвавшегося на мине. Гиленков немедленно доложил об этом Дремову и попросил назначить начальником штаба капитана Дементьева — помнил Юра свои слова, сказанные им Павлу под Калинином: «Я тебя к себе перетащу, ты так и знай!». Надо сказать, что дивизион «РС» был для Дремова основной ударной силой, «карманной артиллерией резерва», решающим козырем, который он использовал в самых сложных ситуациях. Без начальника штаба стрельба не велась, а комкор никак не мог позволить себе остаться без «катюш» гиленковского дивизиона в ходе наступления.
Генерал Дремов дал «добро», однако не удосужился сообщить об этом Липатенкову. Власенко, услышав, что у него забирают начштаба в самое горячее время, взвыл и кинулся в ноги к комбригу — спасай, отец-командир, меня тут без ножа режут! — и тот, не знавший о решении Дремова, поддержал своего комдива: коней на переправе не меняют. Приехавший за Дементьевым офицер уехал ни с чем.
Однако через два часа Липатенков влетел на «виллисе» в расположение артдивизиона и бросил Дементьеву, не вылезая из машины:
— Садись, едем к Дремову!
— Мне бы вещи собрать, товарищ полковник, и ординарца, — заикнулся было Павел, но комбриг на корню пресек его поползновения:
— Потом заберешь свое имущество, сейчас не до того. Нас ждут на командном пункте корпуса, Дремов там рвет и мечет.
По дороге полковник рассказал, как разворачивались события. Понимая, что Гиленков без начштаба как без рук, а он, Дремов, без Гиленкова останется без своего личного огневого резерва, грозный комкор тут же вызвал Липатенкова и обрушил на него громы и молнии.
— Из-за тебя он меня чуть палкой не отдубасил, — жаловался комбриг. — Сам знаешь, как он скор на расправу.
Павел знал. Еще весной, под Станиславом, когда наше наступление захлебывалось, Дремов от души отметелил Власенко за то, что дивизион замедлил движение вперед, ожидая, пока саперы проделают проходы в минных полях, и пока не пройдут танки. А сам Дементьев тогда избежал палочной экзекуции только потому, что шустро юркнул в штабной вездеход и завел мотор, демонстрируя готовность наступать и гнать немцев хоть до Берлина.
Дремов ждал их на КП корпуса, сильно напоминая предельно раздраженную пантеру.
— Долговязый какой, — пробурчал он, неласково глядя на Дементьева, — еще в кабину не влезет. Гиленков!
— Здесь, товарищ генерал!
— Забирай своего начальника штаба, и чтоб через час доложил, что мой резерв может стрелять в любую минуту!
Удалившись от начальства на безопасное расстояние, Юра крепко обнял друга.
— Ну, что я тебе говорил? — улыбнулся он, хлопнув Павла по плечу. — Вместе будем воевать, дружище!
…Это была настоящая фронтовая мужская дружба, а не та пошленькая голубоватая, что бледной поганкой проросла на сытом и гнилом болоте конца века двадцатого и начала века двадцать первого, когда слишком многие мужчины перестали быть мужчинами…
Через полчаса Дементьев уже осваивался на новом месте службы.
— Георгий Николаевич Прошкин, — сказал Гиленков, знакомя Павла с замполитом. — Он в курсе всех дел, так что поможет. А матчасть ты и сам освоишь не хуже знакомых тебе семидесятишестимиллиметровых — ты же у нас артиллерист! А я поехал обратно — Дремов привык, чтобы я все время был с ним рядом. Ну, бывай!
И тут же исчез, словно по волшебству.
— Пойдемте, капитан, — произнес комиссар, не слишком приветливо, как показалось Дементьеву, изучая нового начальника штаба, — познакомлю вас с личным составом.
Представив Дементьева бойцам, Прошкин произнес перед строем короткую речь:
— Мы должны в любой обстановке беречь наши боевые машины. Если какой-нибудь разгильдяй, это касается прежде всего водителей, загонит машину в яму или кювет, выведет ее из строя, я лично набью ему морду, и жалобы потом политотдел принимать не будет. Я понятно говорю?
«Будем считать, что политико-воспитательная работа проведена» — подумал Павел и отдал приказ начать движение: дивизиону надо было догонять ушедшую вперед бригаду.
* * *
Польша, куда Первая танковая вошла двадцатого июля, стала для Павла Дементьева первой настоящей заграницей. Многое казалось ему здесь необычным и непривычным: крепкие поселки (обязательно с каменными домами), солидные хозяйственные постройки для скота, амбары для зерна, навесы для разнообразной сельскохозяйственной техники. Глаз его поневоле задерживался на ухоженных огородах и садах, на причудливых беседках и верандах, густо увитых плющом и диким виноградом, на дорожках, заботливо и аккуратно посыпанных песком или каменной крошкой, на ладных кирпичных заборах с массивными железными воротами. И сам Павел, и другие офицеры сравнивали все это великолепие с тем, что они видели в родных деревнях, и часто сравнение это было явно не в пользу «страны победившего социализма».
«Наверно, — думал Дементьев, — точно так же смотрели на Европу русские офицеры армии Кутузова, будущие декабристы, гнавшие на запад войска Наполеона. Им, как и нам, тоже многое было в диковинку. Ничего, после войны наша жизнь обязательно станет лучше, а сейчас главное — добить врага».
Но если польский антураж и был привлекательнее украинского, то об обстановке в Польше этого сказать было нельзя: националистическая каша здесь была солонее и заварена куда круче. Армия Людова была союзницей советских войск, а отряды Армии Крайовой, поддерживавшие эмигрантское правительство Миколайчика, сидевшее в далеком Лондоне, воевали и против немцев, и против русских. И были еще «Народовы силы збройны», сильно напоминавшие махновцев или «зеленых», были «батальоны хлопски», и прятались по лесам разношерстные вооруженные группы без определенной политической ориентации — эти походили на средневековые шайки наемников, служивших мелкопоместным шляхтичам, что кичились властью над одним отдельно взятым уездом, а то и вовсе на самых обыкновенных разбойников. Их разоружали и отпускали на все четыре стороны, не зная, что с ними делать.
