За годы войны Павел Дементьев много раз форсировал разные реки, и почти всегда под огнем. Не стала исключением из этого правила и Висла конца июля сорок четвертого, которую 405-й дивизион переходил по понтонному мосту, переправляясь на Сандомирский плацдарм.
…Понтоны качались вверх-вниз под тяжестью идущих по мосту машин, а вокруг то и дело вставали столбы вспененной воды: немецкая авиация бомбила переправу. Надрывались тридцатисемимиллиметровые зенитки, прошивавшие дымное небо с обоих берегов Вислы, русские истребители сбивали пикировщиков одного за другим, но «юнкерсы» заходили на цель снова и снова, стремясь во что бы то ни стало разрушить понтонный мост.
Голова колонны «катюш» была на середине реки, когда пара «юнкерсов» прорвалась к переправе. Дементьев, стоя на подножке «студебеккера», видел, как они приближаются, завывая и вытягивая вперед хлесткие щупальца пулеметных трасс. Один из них задымил и отвалил в сторону, заваливаясь на крыло и теряя высоту, но второй падал прямо на Павла, с каждой секундой увеличиваясь в размерах. И Павел ощутил тягучее чувство приговоренного к смерти, над головой которого уже занесен топор палача.
— Жми без оглядки! Не останавливайся! — крикнул он водителю.
У края моста взметнулась вверх стена воды, пронизанная огнем и дымом. Дементьев машинально вытер рукавом брызги, окатившие его с ног до головы, и тут его будто толкнула в спину чья-то невидимая ладонь. И показалось ему почему-то, что ладонь эта была хоть и сильной, но женской. Подчиняясь этому внезапному толчку, он соскочил с подножки, а в следующую секунду железо подножки вспучилось, взрытое врезавшимися в нее пулями. Они ударили сверху вниз, почти вертикально, и если бы на их пути оказалось тело человека по имени Павел Дементьев…
«Юнкерс», не выходя из пике, рухнул в реку, а Павел снова вскочил на изувеченную подножку, чувствуя подошвами сапог острые края пробоин. Машина с ревом вырвалась на твердую землю, где вовсю кипел бой, а он смотрел прямо перед собой невидящими глазами, все еще не веря в то, что остался в живых. И на самом краю сознания своего он разобрал еле слышное «Ты будешь жить, воин…» и узнал голос кареглазой колдуньи Анюты.
…Бои на Сандомирском плацдарме были жестокими. Здесь сложил свою буйную голову лихой разведчик Володя Подгорбунский, и здесь же погибли сотни и тысячи других русских воинов. Не всех, далеко не всех оберегала невидимая рука хранящая…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ЖЕНСКИЙ ЛИК ВОЙНЫ
Этой должности нет на листах боевых расписаний,
Не до лирики там, где смертями набиты бои,
И «до гроба любить» на войне не дают обещаний,
Ведь война — это жизнь, у которой законы свои
Говорят, что у войн — абсолютно не женские лица,
Может, это и так, но опять через огненный ад
На высотку ползет, стиснув зубы, девчонка-сестрица,
Словно ангел, крылом укрывая упавших солдат
И нагрянет весна, как кино довоенного мира,
Обожженную ночь забинтует черемухи цвет…
«Полевая жена», фронтовая жена командира
Вдруг заплачет от счастья, названья которому нет
Что поделаешь, если в землянке душа замерзает,
И под встречным огнем повстречались любовь и война
Ведь родная жена только раз на войну провожает,
И почти каждый день смотрит вслед «полевая жена».
Перепутал опять звездопад небеса и погоны,
Но примчится приказ, разметав фронтовое жилье,
И навстречу свинцу командир поведет батальоны,
У последней черты вспоминая совсем не ее
А потом будет май и парадная тяжесть мундира,
Но победный салют поездам не задержит разбег…
«Полевая жена», фронтовая жена командира
Вновь заплачет от счастья, с которым простится навек
Анатолий Пшеничный, «Полевая жена»
После грохота канонады тишина бьет по ушам взрывом тяжелого снаряда, и живые — те, кому в очередной раз удалось обыграть ненасытную старуху смерть, — чувствуют себя заново рожденными. С детским любопытством смотрят они на мир, надевающий свой желто-багряный осенний наряд, и с детской жадностью спешат попробовать его на вкус. Могучи законы природы и жизни, и никакая война не в силах их отменить.
…Начало осени сорок четвертого на Львовщине, на землях, принадлежавших некогда польскому вельможе графу Потоцкому, выдалось теплым. Огненная топь страшной войны ненадолго выпустила людей из своих цепких объятий, и люди спешили надышаться впрок, перед следующим погружением в кровавый омут. Нырять туда не хотелось — конец войны уже брезжил, это было видно по всему, в том числе и по триумфальному оттенку приказов Сталина, — но оставалось незыблемое «Кто, кроме нас?», и солдаты русские ждали приказа, чтобы снова идти в огонь. А пока они просто жили, радуясь каждой минуте бытия, такого драгоценного и такого хрупкого.
Павел с группой офицеров дивизиона побывал во Львове — древний город, почти не затронутый войной, того стоил. Дементьев бродил по его узким улочкам, где с трудом могли разъехаться два экипажа, любовался строгой готикой костелов, часовней Баимов, гротом со львами на горе Высокий Замок, памятниками поэту Адама Мицкевичу и первопечатнику Ивану Федорову — жила в душе воина тяга к прекрасному. Втайне он надеялся, что вновь отдернется завеса памяти и опять приоткроется дверь в прошлое, как это случилось с ним в Приднестровье, но тени прошлого безмолвствовали.
Прошлое молчало, зато рядом переливалось всеми красками жизни настоящее. Штаб дивизиона стоял несколько дней в селе Яворив, разместившись в школе. Директором школы был пожилой поляк интеллигентного вида, живший неподалеку от нее в собственном доме с женой и служанкой. По инициативе Прошкина, налаживавшего «отношения с местным населением», Дементьев приглашал пана директора в гости, сманивая его русской водкой и украинским борщом, но поляк отнекивался, ссылаясь на язву желудка.
Зато жена его, пани Гражина, весьма эффектная «язва» лет двадцати четырех, была не прочь пообщаться с «господами русскими офицерами» и охотно принимала приглашения на обед. Наблюдая за ее движениями, мимикой, блеском глаз, Дементьев быстро и безошибочно определил, что темпераменту этой особы позавидует ансамбль африканской песни и пляски: пани Гражина прямо-таки излучала зовущие флюиды. «Да, — подумал Павел о болезном пане директоре, — с такой супругой не то что язву желудка, инфаркт в два счета заработаешь!». Офицеры общались с Гражиной на смеси польского, украинского и русского языков, но это не помешало Павлу понять, что очаровательная пани предпочитает его другим гвардейцам.
— А ведь ясновельможная наша на тебя нацелилась, Паша, — подтвердил его гипотезу Гиленков. — Завидую тебе — какая женщина!
Дементьев и сам это видел: Гражина кокетничала с ним напропалую, пустив в ход весь арсенал извечных женских уловок, предназначенных дать понять мужчине, что дама к нему «неровно дышит».
— Пан капитан, — спросила она однажды, — скажите, как военный человек, где лучше ховаться, если налетят немецки самолеты?
— Лучше всего в подвале школы, — ответил Дементьев, оценив обстановку и немного подумав.
— Покажите, — тут же потребовала Гражина.
В довольно просторном подвальном помещении, заваленном бочками, ящиками, баулами и банками со съестными припасами, было полутемно. Гражина бурно дышала, ее пышная грудь так и норовила выскочить из платья. Прекрасная пани, изображая испуг, взяла Павла за руку и стиснула ее так, словно «немецки самолеты» не только уже налетели, но и сбросили бомбы, которые вот-вот угодят прямо в этот уютный подвал. И тогда Павел обнял Гражину и крепко поцеловал, прикидывая, как бы ему половчее уложить ее на очень кстати подвернувшийся объемистый тюк с какими-то тряпками. Гражина страстно ответила на его поцелуй, но стоило только Дементьеву начать развивать наступление, как она вырвалась вдруг из его объятий и горячечно зашептала:
— Матка Боска, спаси меня! Не можу я, пан капитан, никак не можу!
— Почему, Гражина? — изумился Павел.
— Я мужняя жена, и Бог меня не простит, если я изменю мужу. Грех это большой! Вот если бы я была церковью разведена или вдова, тогда б я с радостью была бы твоя душой и телом, а так — не можу я, никак не можу. Грех это, грех…
«Ну, душа твоя мне как-то ни к чему, — подумал Дементьев, — а вот тело… Оно у тебя любого с ума сведет».
Однако он вынужден был отступить на исходные позиции: предложение быстренько сделать Гражину вдовой выглядело бы неуместным, а мысль о насилии Павлу даже в голову не приходила.
До сих пор он и не предполагал, что католическая церковь имеет в Польше такое влияние на души людей. Павел относился скептически к ее служителям, и на то были у него основания.
