Мы были ошарашены. Вот это да! Да какое же это удовольствие?! Я чешу репу и благодарю небеса, что не сумел вляпаться в дерьмо точно так же, как Грач.
— Тьфу! — Вовка обиженно плюется, — Онанизм какой-то!
Он делает попытку снова войти в каморку. Надо полагать, за вещичками. Ответом его невинной попытке звучит повторный отчаянный женский вопль.
Грач, как ошпаренный, выскакивает в коридор, держа в руках свое солдатское барахло. Хозяин борделя заходит в комнатушку и кидает несколько гортанных успокоительных слов. Крики стихают.
Вован отчаянно ругается:
— В мать-перемать, в стоса по истечении поноса!!! — афганский провинциальный публичный дом еще не слышал такого русского мата.
— Все, пора сматываться! — Хуршет прерывает поток высокохудожественной ругани, — Вы тут такой хай подняли, что сейчас все черти «духовские» сбегутся!
Он бросает хозяину несколько отрывочных фраз на дари, тот согласно кивает головой.
Мне совсем необязательно снова заходить в комнату — все вещички, как у добропорядочного римлянина, с собой.
Но все-таки захожу. Она по-прежнему сидит, забившись в угол. В мерцающем свете лампы сжавшаяся фигура женщины кажется мне страшно одинокой и беззащитной перед беспощадным миром, который снова разбил иллюзию защищенности под крылом любви. Пусть даже случайной.
Ее лицо в тени, и я не вижу выражения глаз. У меня ощущение, что теряю, уже потерял нечто большее, чем случайное обладание женщиной. Потерял тепло иного мира, про который забыли мы все, и которое вдруг пробилось сквозь толщу взаимного ожесточения, отмороженности войны. Погладило душу, дав несбыточный шанс возродиться для другой жизни.
Мне хотелось взять ее на руки, унести отсюда. Куда?!
Я так и не узнал ее имени, не увидел лица.
Всю обратную дорогу мы молчали. Хуршет больше не смеялся, догадываясь, что творится в наших душах. Грач зло и обиженно сопел. Я…
У меня щемило грудь, и кружилась голова от непривычного состояния охватившей душу нежности. Я несколько раз отчаянно мотал головой, чтобы избавиться от нее. И только, увидев палатки, модули, посты нашего батальона, усилием воли стер с души случайно залетевший туда росток ненужного на войне чувства.
Задвинул, как под тяжелую гробовую плиту. До лучших времен.
Из дневника старшей медицинской сестры Светланы Горбуновой.«Сегодня впервые за последние месяцы приснился Афган. Будто наш полевой госпиталь по ошибке накрыли свои же «грады».
Я мечусь среди разрывов, палаток, сносимых взрывной волной и вспыхивающих, как свечки. Кругом кричат, матерятся, стонут раненые, зовут меня на помощь. Мимо бегут какие-то солдаты, я пытаюсь их остановить — безуспешно. Я реву, как последняя дура (сплю и чувствую, что реву — подушка мокрая), тащу в укрытие солдатика с оторванными ногами, и вдруг вижу Сергея.
Он несется туда же, куда и все. Размахивает автоматом с круглым диском — ППШ, кажется, такие были в нашей армии в Великую Отечественную войну.
Я хватаю его за руку, кричу: «Сережа, здесь раненые, их надо спасать!» Он выдергивает рукав из моих пальцев, возбужденно бросает мне в лицо: «Ты ничего не понимаешь! Какие, к черту, раненые?! «Духи» прорвались. Надо отбивать атаку. Иначе всем конец!»
Я запомнила его слова один в один, как и весь сон. Хотя обычно забываю свои ночные кошмары почти сразу после пробуждения…
Сергей вырвался и убежал от меня. Убежал играть в свои мужские игры. Я реву теперь не столько от бессилия, сколько от злости.
И вдруг я наткнулась на сидящего прямо на земле, в пыли, солдата. Он преспокойно курил сигарету и равнодушно поглядывал на творящийся вокруг бедлам. Я едва не споткнулась об него. Словно о какой-нибудь пень.
Солдат поднял на меня глаза, и я узнала в нем Андрея Протасова — того самого, из последней партии раненых. Он спокойно посмотрел мне в лицо и произнес:
«Кончай, Свет, дурью маяться. Ты ничего здесь не исправишь. Мы все обречены. Давай-ка лучше посидим, покурим. Ты какие сигареты любишь? Мы в прошлый раз караван накрыли: этого добра было в нем навалом. Даже американские. Хотя, сама посуди, это глупость несусветная: зачем «духам» сигареты»? Они же их не курят. Везде в снабжении бардак. И у нас и у них…»
У меня голос от возмущения пропал, а этот тип вдобавок заявляет:
«Слушай, красивая ты баба. Чего ты здесь потеряла? Любви ищешь… Вот только вряд ли ты ее здесь найдешь. Что-то ваши отношения с «кэпом» на любовь не похожи. (Он в моем сне так и сказал — «с кэпом»! Хотя я никогда даже в мыслях Сергея так не называла, хотя знала это его прозвище у солдат). Относитесь друг к другу, словно Устав караульной службы соблюдаете: тяжко, но долг блюсти надо».
Стою в растерянности оглядываюсь, чтобы предмет потяжелее найти и запустить в череп этого хама. Предмета, как назло, поблизости никакого нет. А Протасов пускает последнюю плюху:
«Вид у тебя, Светка, задерганный и несчастный. Ты в последний раз когда по-настоящему любила?»
Эта фраза меня доконала. Стою и думаю: на самом деле, когда это было? С этими мыслями в голове и проснулась.
Если честно, то сон мой — вещий. Сказано мне то, в чем сама себе признаться боюсь: кончились наши любовные дела с Сергеем, кончились. Где прежняя нежность, понимание, желание поддержать друг друга в трудную минуту?
Когда-то он из-за меня променял спокойную должность начальника отделения в Союзе, поскольку мой контракт в Афгане не закончился, и остался там со мной на второй срок. Потом вытащил из того ада в этот госпиталь. И я в благодарность осталась с ним. Хотя прекрасно знала о том, что у него есть семья под Ленинградом. Знала, но хотела урвать кусок своего счастья. Пусть здесь, пусть в госпитале на казенных простынях…
А итог? Любовь уходит все дальше и дальше. Неужели она была возможна только там, в Афгане? В аде войны мы ничего не требовали друг от друга, щедро делясь теплом и поддержкой. Сейчас для нас война закончилась, но он не может вернуться из-за меня к своей семье. Считает, что не имеет права бросить ради нашего общего прошлого. Того, что мы вместе прожили за полтора года «за речкой». Долг… Да, Сергей, всегда четко следовал этому понятию.
Долг. Это слово придумали мужчины. Но что удерживает меня? Ведь я прекрасно понимаю, что давно стала для Сергея нелюбимой походно — полевой женой. Любовь мы оставили на том берегу Пянджа. Все лучшее оставили там… А здесь и сейчас — просто мучаемся от долга перед прошлым.
Семья же — жена и дочь, для него символ мирной жизни. К этой жизни он хочет вернуться изо всех сил. Вернуться к миру. Я же — символ прошлого, символ войны. Пускай самый светлый, но все же…
Все, Сережненька. Пора освобождать тебя от ложно понятого долга передо мной. Пора напомнить, что я — сильная.
Видимо, это моя судьба. Поддерживать мужиков на переломе, а потом уходить в тень. Назад, к тем, кто еще нуждается во мне. Грустная перспектива…»
Андрей ПротасовЗа месяц лежания в госпитале, я прочитал все журналы, которые смог найти в отделении, попотрошив даже запасы в офицерской палате. Птом заскучал и решил заняться общественно — полезным делом. Пару дней назад выписался парень, припухавший на должности старшего нашей столовой. Я надумал устроиться на его место.
Начальник отделения, «кэп», как мы его все зовем, оказался не в восторге от этой затеи. Оказывается, пронюхав про мое университетское прошлое, он задумал припахать меня на должность писаря.
От чернильной работы я уже давно отвык. Да и в университете не особенно любил заполнять тетради конспектами. Поэтому втайне радуюсь, что вовремя сумел обнаружить другую вакансию. Для успокоения «кэпа» убеждаю его, что в при необходимости смогу поработать и за писаря, если уж действительно товарищу капитану потребуется нечто срочное. Только после этого он барским жестом отпускает «холопа» на вольные хлеба.
Вообще-то старшим столовой инфекционного отделения считается бабуся из вольнонаемных. Она должна контролировать получение продуктов и раздачу их больным. А также следить за чистотой в помещениях общего зала столовой и «раздатки» — длинной и узкой комнаты со шкафами для посуды, плитой и тремя раковинами, где моются грязные тарелки.
Бабуся на то и бабуся, чтобы особенно не напрягаться в своей деятельности. Она топчется над нашими грешными солдатскими душами только на завтраке и обеде. Ужин же должен контролировать я. Как и все прочие «приемы пищи» по выходным, когда бабашка — божий одуванчик с чистой совестью возится с внуками.
Мы сами пищу не готовим, а получаем ее в объемистые кастрюли и баки в центральном пищеблоке. Тащим к себе на второй этаж инфекционного отделения и раскладываем по тарелкам в обеденном зале.
Товарищи инфекционные больные, как в ресторанчике, приходят, хавают, и с набитыми животами довольно рассасываются по палатам. Затем посуда моется. После этого этапа столовские едят сами и по примеру остальных собратьев по разуму идут давить подушки в своих палатах.
