Сида судорожно вздохнула, с видимым усилием усмиряя гнев, и умолкла, с ненавистью глядя в огонь. Под этим немигающим взглядом пламя, и без того робевшее Кайлих, уменьшилось, словно пытаясь сбежать от яростной сиды.
История вышла печальная, бесспорно. Но как любил говаривать вождь Маклеодов, описывая самые опасные моменты ратных подвигов на ниве грабежа соседей, «и тут очко мое сыграло песнь». Вот и с Кеннетом приключилось почти то же самое. Уж больно страшна была Неблагая сида в горе своем. Обычные человеческие матери, бывает, когда родное дитя обижают, становятся свирепее медведицы и волчицы, вместе взятых. Скотт сочувственно промолчал, всем своим видом показывая, что всецело разделяет гнев и ярость осиротевшей сиды.
– Я покарала убийц, конечно, – успокоившись, медленно проговорила Кайлих. – Но жизнь Этне моя месть вернуть не могла. Что мне кровь Финнбара, что мне вира и поединки? Племена Дану не ведают смерти. Своей рукой я отсекла Финнбару его подлую руку, раздробила ему колени и вырвала мерзкий язык – и что же? Под сводами своего сида Меда, сида с голыми склонами, исцелился Финнбар и вновь пирует теперь в доме Энгуса, наглый, как и прежде! И Диху – он ушел безнаказанным, отделался всего лишь изгнанием, и на долгие годы между Благим и Неблагим двором протянулось немирье… Ах, родич, видел бы ты, как гнала я его по-над-Холмами, как бежал он в страхе перед моими гончими и моим копьем. Ибо в гневе своем поклялась я кровью Этне, что скормлю моим псам то, что отличает Диху от женщины… Но он удрал, и в тоске я удалилась в свой бру, и отчаяние выбелило мне волосы и исказило облик так, что скотты прозвали меня Синей Старухой.
Но потом, когда ярость утихла, я наконец-то начала думать, родич. Я ведь и это умею, представь. Я нашла способ не вернуть Этне к жизни, но вовсе предотвратить беду. Время… оно иначе течет для нас и мало что значит для детей Дану. Я объясню тебе подробней, но чуть позже. Пока же знай: три Дара получила моя дочь при рождении: Дар Удачи, Дар Поиска и Дар Доблести. Но все случилось так, как случилось, против правил и обычаев, и не было между нами уговора, а потому Дары обернулись проклятиями. Дар Удачи принадлежал Диху, и мне не удалось его пока вернуть, Дар Поиска привел Этне к смерти – но я нашла, как заменить недостающее, а Дар Доблести течет в твоей крови, мой потомок. По праву родства и по праву долга ты последуешь за мной и поможешь мне исправить то, что случилось. Не так ли?
И куда было сыну Маклеодов, дальнему потомку Этне, деваться? Некуда! Когда речь идет о предке, тем паче прародительнице, тут и сомнений нет. Опять же Дар Доблести, доставшийся от невинно убиенной сидской девы, взывал к кровавому отмщению.
Кеннет изо всех сил врезал себе кулаком в грудь и произнес:
– Да! Я пойду с тобой, Неблагая, куда пожелаешь, и буду твоим верным помощником во всех делах. Чем смогу, помогу как сумею, защищу и не предам!
Катя
Человеку, выросшему в трешке в доме-корабле на улице Морской Пехоты, сложно испортить жизнь отсутствием должного уровня комфорта. Семь лет, проведенных за шторкой на узкой кровати, врезаются в сознание намертво и становятся некой точкой отсчета, Гринвичем бытовых трудностей. Так вот, в моей личной системе координат путешествие в компании с сидом и боярским байстрюком по снежному тракту шестнадцатого века отличалось от совместного проживания с многочисленной родней в положительную сторону. Во-первых, я была одета-обута, накормлена и укрыта от мороза и ветра так надежно, что обходилась даже без рукавиц, во-вторых, Диху сделал так, что меня никто не трогал – никаких гадостей в спину, никаких сальностей и домогательств. Для всего купеческого каравана я была «госпожа Кэтрин – спутница господина Диччи», для сына Луга… пожалуй, диковинным питомцем, к счастью, не требующим особо сложного ухода. Поначалу я с пищей и питьем сильно осторожничала. Схлопотать на ровном месте дизентерию или брюшной тиф не хотелось. А пахло из мисок и горшков вкусно, даже если это была простая каша. Но я держалась. В основном – на пирожках с капустой. В яйцах мог таиться сальмонеллез.
– На тебя смотреть противно, Кэти, – не выдержал в конце концов Диху, глядя как я ковыряюсь в начинке. – Боишься, что я тебя отравлю? Так зачем мне это, позволь узнать?
– Ты сам сказал, что этот мир очень грязный. Я не хочу подхватить какую-нибудь хворь и умереть от диареи.
– От чего? – тут же влез в разговор Прошка.
– От скорби в животе, – ответила я, но лексического понимания у отрока не встретила. – От поноса, короче.
– А! Так ты же не ешь почти ничего, отчего животу болеть?
Я уж было собралась поведать Прохору о невидимых глазу существах, опередив Левенгука лет на сто пятьдесят, но вмешался Диху.
– Ты глупая, трусливая кошка, Кэти, – проворчал он, прикрыв лицо ладонью в знак глубочайшего разочарования в человеческой расе.
Я была уже ученая и не стала рассказывать, как этот жест у нас принято называть.
– Чего молчишь? – прошипел сид, мгновенно перешагнув невидимую грань между спокойствием и гневом. – Или ты считаешь, что моя метка… Моя метка! Это просто мое желание облапать маленькую смертную самочку? Так?
Он вроде и голос не повышал, но от этих шипящих интонаций у меня мелко-мелко завибрировала каждая косточка в теле.
– Так я… я же не знала, мой господин, – проблеяла я. – Ты мне ничего не объяснил, а я не слишком-то разбираюсь в чарах. Я в них вообще не разбираюсь.
Все душевные силы ушли на вежливость и мягкость речи. Нелегкая задача, когда над тобой нависла огромная глыба сидской ярости. Того и гляди, рухнет и в лепешку раздавит.
Удовлетворившись видом моего смирения и запахом страха (я, как мышь, взмокла в один миг), сын Луга решил не карать, а миловать.
– Из лужи только не пей, глупая кошка. А так все можешь есть без боязни.
– Козленочком станет? – деловито уточнил Прошка.
– Коз-зой! – рыкнул напоследок Диху.
Ну и ладно, ну и пусть, решила я. Сиду разозлиться проще простого, как вскипел, так и остынет. А что этот Лугов сын защитил меня от всякой заразы – отличная новость.
Есть все подряд и пить из луж я, понятное дело, не бросилась, но дрожать после каждой трапезы, прислушиваясь к бурлению в животе, перестала. А заодно и настроение сразу же поднялось. На сытый-то желудок веселее.
Страдать и падать духом только потому, что под рукой нет туалетной бумаги и лака для ногтей? Толку скулить, если от нытья все равно ничего не изменится. Да, мне иногда очень хотелось проснуться в своем мире, в баб-Лидином домике. Но каждый следующий день будто специально доказывал пришелице из будущего – ты здесь и сейчас, и никаких признаков того, что вездесущий запах овчины и лошадиного навоза тебе причудился, нет. А потом волнения первых дней пути улеглись, к неудобствам я худо-бедно притерпелась и вдруг обнаружила, что с нетерпением жду каждой новой остановки, жадно оглядываюсь вокруг и вместо закономерного отчаяния чувствую лишь азарт и любопытство. Я при малейшей возможности прислушивалась к разговорам, а зачастую и ненавязчиво присматривалась к покрою одежды и обуви, и каждая бытовая мелочь вроде горшка или расчески влекла к себе, словно магнит. Это был шестнадцатый век – настоящий, доподлинный, не лубочный, не условный, без споров и выгодных кому-то домыслов. И эти бородатые и безбородые, тучные и сухощавые, статные и сгорбленные мужчины и женщины всех возрастов и сословий жили свои жизни прямо у меня на глазах. Прямо в тысяча пятьсот тридцатом году. Удивительно, просто удивительно!
Санный караван собрал народ не только из Новгорода и Тверского княжества, были тут гости аж из Киев-града. И если судить по количеству перстней на пальцах купца-киевца, дела его шли в гору, причем давно. Мать городов русских богател день ото дня, удачно расположившись на перекрестке дорог между западом и востоком. Киев и в моей-то реальности до монгольского нашествия считался большим городом и неприступной крепостью, а здесь, где напасть миновала, трудно вообразить, во что превратился этот прекрасный город. Не будь строжайшего запрета Диху приставать к людям, я бы уж попыталась выудить из киевца все подробности, потому что, когда он похвалялся, сколько серебра вложил в строительство очередного монастыря, воображение рисовало мне умопомрачительную картину величия столицы Великого Киевского княжества. Правил там сейчас, если я правильно поняла, очередной Мономахович – Михаил Второй, и в женах у него была, разумеется, одна из византийских принцесс.
– Ты хоть совесть имей, Катька, – пожурил меня Прошка. – Разве можно так на чужих мужиков пялиться?
