особенно если он испытывал ревность к семейственным отношениям, сложившимся у Эквиано, как он сам рассказывает, с Куином. Он мог обратить внимание на необыкновенную душевную близость его раба и стюарда с его парикмахером и личным слугой, ведь Паскаль провел с ними очень много времени – и вместе, и порознь. Ему также могло казаться, что Эквиано недостаточно благодарен за недавнее повышение по службе.
Со служебной же точки зрения Паскаль мог воспринимать одностороннее решение уйти и от него, и с флота, как подобие бунта. Коммандер Ætna Паскаль обладал властью и полномочиями, которые Адмиралтейству было не так легко контролировать, особенно в море. То, как он поступил с Эквиано, может подтверждать правоту изречения, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно:
Как далеко простирается власть офицера в море… зависит лишь от его усмотрения. Он обладает властью самолично подвергать каре, и тяжесть оной проистекает как из принятого в военном флоте способа тюремного заключения, так и из чрезвычайной суровости наказания, кое он вправе налагать; и ни таковое заключение, ни наказание не подлежат какому-либо пересмотру или надзору. В подобных условиях тирания достигала прежде, да и ныне еще может достигать, самых тревожных высот и весьма соблазнительна для себялюбивого и пристрастного человека. Флотские начальники, не сознавая, какому множеству искушений подвергаются вследствие собственного самовластия, отклоняются от стези справедливости и умеренности, присущих остальной части человечества, и через таковое посредство могут порою навлекать на себя обвинения в склонности к деспотизму. То же обладание абсолютной властью повинно и в частых на флоте случаях, когда люди безупречно выказывают себя в условиях подчинения, но, возвысившись до командования кораблем, доходят до высшей степени вздорности и тиранства, пренебрегая даже самыми общими понятиями справедливости и человечности, тая их от самих себя за ложно понятой идеей жесткой дисциплины.[152]
В уверенности Эквиано, что он получит свободу, Паскаль мог усматривать покушение на его, Паскаля, исключительную власть даровать ему вольную.
Возможно, в душе не желая или не будучи в состоянии на одного лишь Паскаля возлагать ответственность за предательство, Эквиано даже тридцать лет спустя искал, кого еще можно обвинить во внезапной превратности судьбы. Его «охватили муки совести», когда он «припомнил, как в то утро, когда мы пришли в Детфорд, опрометчиво побожился, что как только попаду в Лондон, буду веселиться и развлекаться всю ночь… я чувствовал, что поступком своим дал Господу повод разочароваться во мне, и решил, что нынешнее положение стало наказанием Небес за легкомыслие». Нам свойственно недооценивать религиозное значение ругани, которая в наши дни обычно ассоциируется с нецензурной бранью[153]. В прежние времена, однако, в ней видели нарушение третьей заповеди, запрещающей поминание имени Божьего всуе. Моряки славились склонностью к божбе и сквернословию (и славятся до сих пор), и на военном флоте пытались бороться с таким богохульным поведением. Официальные «Правила и инструкции» содержали немало предписаний офицерам, капелланам и корабельным учителям следить как за собственной речью, так и за языком подчиненных и подопечных. Всеобщая озабоченность божбой на флоте нашла отражение в таких популярных сочинениях, как «Наставление для моряков, или советы мореплавателям» доктора Джошуа Вудворда, опубликованное в Лондоне в 1770 году и часто переиздававшееся, или «Верный спутник моряка» Джонаса Хэнвея (Лондон, 1763). С религиозной точки зрения, Эквиано вполне правомерно рассматривал клятву посвятить время в Лондоне «веселью и развлечениям» как утверждение самодостаточности и свободы распоряжаться собой, тем самым косвенно отрицая право Бога руководить его жизнью. Быстро раскаявшись, он молил Господа «не оставлять в отчаянии». Когда его «печаль, подавленная собственной силой, начала стихать», он смог настроиться на более философский лад, признав, что «Бог мог допустить [порабощение], чтобы преподать урок мудрости и смирения» (146).
Однако эмоционально его не вполне удовлетворяло чисто теологическое объяснение постигшего «ужаса», требовался виновник-человек. И таковой нашелся в тогдашней пассии Паскаля, которой двигала ревность к предшественнице и зависть к тому, что она сможет нанять свободного Эквиано, а это в восемнадцатом веке служило явным признаком состоятельности и высокого положения. Если вспомнить о маскулинном характере «маленького мира», в котором Эквиано провел половину жизни, с его ясно обозначенной связью начальник – подчиненный, кажется вполне ожидаемым, что в конечном счете он обвинит в своем несчастье погубительницу, «даму… ставшую единоличной хозяйкой на Ætna, где почти поселилась», тем самым присвоив власть отцовской фигуры, Паскаля. «С ней, – рассказывает Эквиано, – отношения у меня сложились не так хорошо, как с предшественницей, она затаила обиду после одного случая на борту и не упустила возможности поддержать хозяина в намерении так со мною обойтись». Во всех изданиях «Удивительного повествования» Эквиано уточняет в примечании: «Так я стал жертвой зависти и обиды этой женщины, когда она узнала, что та, которая прежде пользовалась благосклонностью хозяина, намеревалась взять меня к себе на службу, чему она не смогла бы помешать, если бы мне только удалось попасть на берег. Она чувствовала, что гордость ее ущемлена превосходством соперницы, у которой мог появиться черный слуга, и единственным способом не дать этому случиться было отыграться на мне, побудив капитана обойтись со мной столь жестоко» (147).
Глава пятая
Свидетельствуя
Заблуждение Эквиано, будто все его «тяготы позади», рассеялось явью «нового рабства» в Вест-Индии (145). Несхожесть между оставленным «маленьким миром», где Эквиано был в основном огражден от реалий рабского труда, и тем большим миром, куда он готовился вступить и где страдала и умирала подавляющая часть порабощенных африканцев, проявилась уже в том, как по-разному относились к нему прежние и новые товарищи по команде. Он опрометчиво доверился тому, чей нрав испортила причастность к работорговле: «Один матрос взялся за гинею достать лодку и раз за разом обещал, что она вот-вот прибудет. Когда он нес вахту на палубе, я не отходил от него ни на шаг, высматривая лодку, но всё напрасно, я так никогда и не увидел ни лодки, ни своей гинеи. И что хуже всего, он, как я позже узнал, разболтал команде, что я сбегу, как только изыщу подходящий способ, при этом негодяй ни словом не обмолвился, что получил гинею за помощь в побеге». Хотя вскоре Эквиано «получил некоторое удовлетворение, наблюдая, какое отвращение и презрение выказывала ему команда за то, как он [с ним] обошелся», вероломный матрос оказался лишь первым в череде белых, обманывавших и предававших Эквиано в Америке (146). Вслед за этим Эквиано подробно останавливается на губительном влиянии вест-индского рабства на белых: «Как-то раз на острове Святого Евстафия один такой негодяй явился на корабль и купил у меня птицу и свиней, а после того, как уехал с покупками, целый день
