Ее мира. На самом верху и в самом низу. Промежуточные станции отсутствовали: они быстро проносились мимо. Когда звуки выстрелов хлестали вокруг и осколки разлетались по сторонам, это произошло в самом низу. Не в первый раз, но, по-видимому, в решающий. Тем круче после этого оказался взлет. Взлет до миссис Каролины Диксон, заместителя директора по науке в американской памятной библиотеке в Берлине.
В поезде Каролина чувствовала себя защищенной и уединенной одновременно. Она была одна, но не одинока. Движение поезда располагало к размышлению. Можно было строить планы и анализировать встречи.
В ее прежних визитах к доктору Эрике Гроллер не было ничего необычного. Они познакомились не так давно, но вскоре уже общались друг с другом каждые два-три дня.
Каролина Диксон прониклась симпатией к Эрике. Вначале это было простое любопытство: любопытство к женщине, которая называла себя Гроллер, а носила фамилию Лупинус. Но первоначальное любопытство переросло в нечто большее — Каролина увидела медальон.
Он и сегодня был на Эрике. Миссис Диксон отозвалась о нем как о произведении искусства; похвалила тончайшую филигранную работу по бокам, а в средней части, вокруг изображения Богоматери с младенцем, — ювелирно отточенный орнамент.
Каролине не составило труда перевести разговор на этот предмет.
— Чудесная работа! — восторженно воскликнула она. — Роскошно и вместе с тем так изящно! Разве у такого совершенства может быть пара?
Оказывается, была.
— Даже в нашей семье, — не без гордости сообщила Эрика Гроллер. — Мой муж подарил мне к свадьбе пару таких медальонов: подлинник и копию.
— Ради Бога, покажите мне, пожалуйста, и второй, — попросила американка и молитвенно сложила руки на груди. — Пожалуйста, ну, пожалуйста! Я страстно увлекаюсь такими украшениями.
Доктор улыбнулась и горестно развела руками:
— Мне жаль, миссис Диксон. Пару месяцев назад, когда мой сын уезжал в Париж — он там учится, — я отдала ему второй, так сказать в качестве талисмана.
— У вас взрослый сын, госпожа доктор?
Эрика Гроллер снова улыбнулась.
— Мой муж уже однажды был женат. Его сыну Фолькеру — девятнадцать, он на десять лет моложе меня.
— И ваш пасынок — студент?
— Он хочет стать юристом. К тому же у него способности к языкам, и мой муж послал Фолькера в Сорбонну. Но не говорите о нем — «пасынок»! Для меня он — Фолькер, и ко мне он тоже обращается по имени. Мы друзья.
— Какие прекрасные отношения! Он живет у вас?
— У моего мужа в Гамбурге. И носит его фамилию — Лупинус, в то время как я… Гроллер — моя девичья фамилия.
Это не было новостью для миссис Диксон. Но она сделала вид, будто слышит ее впервые. За этим маневром она скрыла свой страх, который пыталась подавить с тех самых пор, как только зашла речь о Фолькере.
Диксон умела перевоплощаться. Она представилась более игривой, чем была на самом деле. И радостно согласилась, когда доктор Гроллер предложила ей выпить па брудершафт. Эрика разлила в бокалы вино и сказала:
— Каролина, давайте обращаться друг к другу по именам. Эти фрау и миссис звучат так официально, так чопорно и создают дистанцию, которая отдаляет людей.
После этих слов американка поднялась и чокнулась с доктором Гроллер, дабы скрепить их дружбу.
И вот сейчас она сидит в поезде метро, ее глаза слегка прикрыты, на губах блуждает улыбка.
На станции «Галлишен Тор» Каролина Диксон вышла из метро. Она подождала у светофора, а затем толпа увлекла ее с собой к витринам универмага Герти.
При быстрой ходьбе американка начинала приволакивать левую ногу и непроизвольно поднимать вверх плечи, будто хотела защитить шею от холода. Походка становилась напряженной и угловатой. Она останавливалась или замедляла шаг, как теперь, когда подходила к американской памятной библиотеке, и ее некрасивая осанка уже не так бросалась в глаза.
Служебное помещение Каролины находилось на последнем этаже библиотеки. На двери висела табличка: «Заместитель директора по науке». «У всего есть свое название», — подумала она. Ее бюро состояло из обширной приемной и небольшого рабочего кабинета.
— Мышка, — воскликнула она, едва переступив порог, — три поручения. В темпе!
Фрейлейн Мауз, секретарша и ответственный исполнитель в одном лице, рывком придвинула к себе блокнот и схватила карандаш.
— Первое: заказать срочный разговор с Парижем.
Мистер Дэвис. Номер: Бальзак — ноль-ноль-восемь-один-ноль. Второе: забронировать для меня авиабилет в Париж. Я хотела бы улететь сегодня ночью или завтра рано утром. Третье: вызвать мне машину. По окончании разговора с Дэвисом я поеду домой.
Затем она прошла в кабинет. Подняла телефонную трубку, нажала на аппарате миниатюрную клавишу и, подождав сигнала, набрала четыре цифры. Ее голос звучал тихо.
— Говорит двадцать девятый. Шеф, я уезжаю в Париж… Да, на два-три дня… Конечно, самолетом… О’кей! — Она положила трубку на рычаг. — Есть что-нибудь новенькое, Мышка? — спросила она.
Ничего новенького не было. Новенького здесь практически никогда не бывало. Миссис Диксон это прекрасно знала и спрашивала больше по привычке. Она задумчиво посмотрела за окно. Огромная людская масса хаотично сновала внизу. Трамваи бойко стучали на стыках рельсов. Автомобили грудились у перекрестка. Продавцы газет выкрикивали что-то в толпу. Было видно, как они широко разевали рты и размахивали газетами. Полицейские энергично жестикулировали, как танцовщицы варьете.
Каролина Диксон стояла неподвижно. Ее мысли витали где-то далеко. Они не подчинялись приказам. Каролина закрыла глаза, но не ради того, чтобы лучше сосредоточиться. Это произошло непроизвольно, как реакция на внутренние процессы. Кто-то в этой ситуации стискивал зубы, а кто-то сжимал кулаки.
Когда фрейлейн Мауз на манерном французском выкрикнула в телефонную трубку: «Месье Дэвиса, пожалуйста!», американка опустилась в кресло и включилась в разговор:
— Хэлло, Ричард, старый ковбой!
— В чем дело? Кто говорит? — отозвался брюзгливый голос. — Это вы, Каролина?
— Да, я. Как вы меня узнали?
— По любезному обращению. Прекрасно, что вы снова вспомнили о своем старом Ричарде Дэвисе из еще более старого Техаса. Как поживаете, Каролина?
— Хорошо. Надеюсь, и вы так же.
— Пока не иссякло виски, все о’кей!
— А оно не иссякло?
— Иначе я бы уже не торчал здесь, в этом чертовом вертепе разврата. Мои пуританские устои сильно пошатнулись. Мне явно недостает святого угодника Грэма.
— Я появлюсь у вас завтра его посланником.
— Силы небесные!
— Спасибо! Серьезно, Ричард, я прилечу сегодня ночью. В крайнем случае рано утром.
— Рад этому, от души рад, Каролина, вам это хорошо известно. С компанией?
— Небольшое личное дело.
— Ну вот и отлично. Жду вас. Что я должен сделать?
— О, вы хорошо меня знаете. Безобидная справка: Фолькер Лупинус. Девятнадцать лет. Из Гамбурга. Уже несколько месяцев учится в Париже. Жилье, окружение, знакомства, привычки, распорядок дня, et cetera, et cetera[1], вы же знаете.
— И все это до завтрашнего утра?
— Разумеется; напрягитесь разок, старина!
— Каролина, я возвращаюсь на ранчо, к своим коровам.
— Пожалуйста, но вначале раздобудьте нужные мне сведения. А потом можете забрать меня с собой.
— Согласен! Осмелюсь только намекнуть: «Jeu de Paume»[2]. Как всегда. В этот раз там висят картины этого, ну, как его…
— Ричард, разговор стоит недешево. Мой шеф любит порядок. Расскажете мне обо всем завтра. И уладьте дело. Помните: где труд, там и счастье.
— Мой святой угодник Грэм всегда говорил: «Бог создал время, ничего не сказав о спешке».
— Как раз всевышний-то вечно пребывал в большой спешке, потому и не успел ничего о ней упомянуть. Представьте: в шесть дней сотворить мир. И это без телефона! И давайте на этом закончим. До завтра, Ричард.
Глава 2
Громадный город на Сене попал под колеса. Колеса состояли из ободов и резины. Они могли осилить более тысячи оборотов в минуту. Могли и меньше. От церкви Мадлен до Итальянского бульвара было десять минут ходьбы. Автомашине на это требовалось полчаса. Бенуа Конданссо, коренной корсиканец и поклонник Наполеона, краснощекий, широкоплечий, с плоским, как у боксера, носом, нещадно ругался, вжатый между рулем и спинкой кресла. Он не давал себе труда переключать передачи с первой на вторую. Машина двигалась рывками: он больше работал педалью газа, нежели рычагом переключения передач. Зачем попусту тратить силы? К тому же его правая рука была занята сигарой.
Без толстой сигары он не представлял себе жизни. Во сне он курить не мог, и это было довольно неприятно. Ему часто снилась огромная, как корабельная мачта, сигара. Жуткое наваждение. От этого он просыпался и сразу же начинал жадно курить.
