На другом конце поля боя, как я узнал потом, македонцы в тот самый момент, когда труба велела нам наступать, остановили свое запланированное отступление. Афиняне оказались перед фалангой в шестнадцать рядов и, не выдержав короткого столкновения, побежали. Воины Филиппа бросились было в погоню за беглецами, а потом заметили, что фиванцы упорно сопротивляются, и вернулись. Царь приказал прекратить преследование афинян и перевел свои фаланги на наш фланг, чтобы добить фиванцев. Мы уже выиграли битву, но схватка не завершилась. Фиванцы не сдавались. Они сопротивлялись, не имея никакой надежды, их Священный отряд доказал, что достоин своей репутации; когда мы вынудили их разделиться на пары, они сражались спина к спине, даже опускаясь на колени, когда тяжелая рана уже не позволяла им стоять. Но и тогда воины отказывались сдаваться.
- Убивайте, но я не покажу вам спины! - выкрикнул один из них, встав над распростертым телом товарища, умиравшего от нескольких ран, нанесенных копьями.
Ратный труд - дело суровое, и бой обошелся нам дорого. Получив удар копьем в бок, Гром рухнул с жалобным ржанием, едва не придавив меня к земле. Я успел соскочить с коня и зарубил фиванца, который ранил животное. Александр еще оставался на Буцефале, шлема на царевиче не было, золотые волосы теребил ветер. Царевич рубился, свирепо оскалив зубы. Соратников разметало по полю боя, они разили врагов с той же жестокостью, что и царевич, по их мечам и рукам струилась горячая кровь.
Двое фиванцев, должно быть, обратили внимание на золотые волосы Александра и узнали его. Пробившись через пелтастов, они направились к царевичу и, оказавшись возле него, одновременно нацелили копья в его незащищенную спину.
Царевича некому было закрыть, кроме меня. Я старался держаться поближе к Александру, однако в горячке битвы, трепеща от жажды крови, охваченный восторгом убийства, едва не забылся. Едва. Я помнил, что стремление к убийству вложили в меня творцы... В меня - в свое оружие, в своего охотника.
Но ярость, которая влекла меня вперед, не затмила моих глаз, и я увидел, как двое фиванцев собираются убить Александра. В этот момент со мной сражались сразу двое, они отражали удары моего меча большими щитами, а у одного из них еще оставалось копье, которым он удерживал меня на расстоянии.
Наконечник копья плавно, словно в замедленном темпе, колыхался у меня перед глазами, тем временем другой фиванец пытался пронзить мой левый бок окровавленным мечом.
Я не мог более тратить на них время и, поднырнув под острие копья, прокатился по земле и ударил снизу в живот воина, державшего копье. Тот рухнул на собственный щит, я вскочил на ноги и ударил плечом в щит второго фиванца. Он отлетел назад на несколько шагов, а я бросился к тем двоим, которые уже были готовы убить Александра.
Я опаздывал. А поэтому словно копье метнул свой меч и завопил:
- Сзади!
Мой меч пробил плечо ближайшего ко мне фиванца. С криком он выронил копье. Тем временем товарищ его нанес удар. Но, услышав мой крик, молодой царевич уже повернулся, и наконечник копья только скользнул по доспехам; Александр же коротким взмахом обрушил свой меч на шею фиванца, едва не снеся ему голову с плеч. Фонтаном брызнула кровь, воин забился в агонии. Но я уже был возле первого фиванца. Тот свалился под копыта Буцефала. Вырвав свой меч из его плеча, я пронзил им глотку упавшего. Смерть не смогла стереть удивления с его лица.
Тут к нам подошли фаланги Филиппа, чтобы в боевом порядке раздавить остатки Священного отряда. Царь был позади фаланг, он направился прямо к Александру и устало улыбнулся сыну.
- Ни единой царапины! - Царь казался довольным. - Ни на тебе, ни на Буцефале. Богам пришлось поработать, чтобы защитить вас.
Александр отвечал улыбкой, принимая похвалу как должное: если он и понял, что я спас ему жизнь, то промолчал. Охваченный внезапной усталостью, пытаясь отдышаться, я стоял на скользкой от крови траве. Поле боя было завалено трупами, повсюду стонали раненые. Битва закончилась. И кое-кто уже ходил по полю, милосердно избавляя раненых от мучений кинжалом. Другие же избавляли мертвых - от оружия и панцирей.
Не обращая внимания на людей, я побрел между мертвыми, разыскивая Грома. Замысел Филиппа удался почти идеально: полководцы врага понимали, что конница не пойдет против копий. Поэтому Филипп заставил афинских горожан увлечься и таким образом сломать строй. И конница наша сокрушила пехоту. Однако битва стоила мне превосходного коня.
Гром был уже мертв, когда я обнаружил его; копье все еще торчало в его боку. Я решил, что животное не слишком мучилось, а потом подумал, что некрасиво больше скорбеть о коне, чем о погибших людях.
И я начал смеяться: над самим собой, над людьми, из-за пустяков убивавшими друг друга, над так называемыми богами, которых почитают все смертные. Что бы они сказали, узнав, что их боги - простые эгоисты, люди, подобные им же самим, всего лишь прошедшие в эволюции более долгий путь... Что тогда стали бы делать? Сумели бы они изменить свою жизнь, отвергнув ложных богов?
Я шел и шел неторопливо и устало, поднимаясь по крутому склону подножия Акрополя Херонеи. Солнце садилось за далекими горами, со ступеней храма видно было все поле битвы. Длинные тени, брошенные заходившим солнцем, ложились на тысячи трупов, которые, как поломанные куклы, устилали землю.
- Довольны ли вы? - бормотал я. - Неужели человеческие жертвоприношения по-прежнему радуют вас?
Повернувшись к храму, я поднялся по ступеням и вошел в сумрачное помещение. Статуи богов возвышались надо мной: Зевс, Арес, Аполлон, Посейдон.
- Вы сделали меня частью этого мира, - гневно бросил я, обратив к ним лицо. - Вы создали меня, чтобы убивать таких же, как я, людей. Я ненавижу вас! Я ненавижу вас всех! За то, что вы сотворили меня убийцей. За то, что вы так долго пользовались мной как марионеткой... игрушкой, инструментом. А теперь я хочу выбраться отсюда... оставить колесо жизни, найти место вечного забвения.
И я пожалел, что не успел спросить у Кету, где отыскать подлинную и окончательную смерть.
Статуи оставались безмолвными и холодными. Солнце опустилось за горы, и в храме сделалось совершенно темно. И все же, когда мои глаза привыкли к тьме, я начал различать очертания статуй, их спокойные лица, невидящие глаза. Передо мной была Гера, гордая и жестокая, за ней Афродита, воплощенная чувственность.
И Афина в шлеме воина и с копьем в руке. Тоже безжизненная, как мрамор, из которого ее изваяли. И такая же далекая от меня, словно бледная холодная луна. И все же я припомнил ее слова: "Будь отважен, Орион. Терпи боль".
"Нет, - подумал я. - Не могу больше, даже ради тебя. Я не могу больше терпеть такие муки. И если есть способ оставить эту жизнь, я хочу отыскать его".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
