На самом деле я весь этот час проплакал, потому что до этого все-таки не принимал по-настоящему мысль, что она умирает, а сейчас она буквально умирала у нас на глазах – все было совершенно иначе.
Что-то было в ее болезни, что я понимал, но по-настоящему не понимал, если вы врубаетесь, о чем я. В смысле: можно быть в курсе, что кто-то смертельно болен на уровне сознания, но эмоционально это «ударяет» не сразу, а когда прошибает, вот тут-то и становится совсем хреново.
Вот и я как идиот не осознавал этого, пока не увидел, как она физически умирает, но уже было слишком поздно что-либо говорить или делать. Я не мог поверить, что мне потребовалось так много времени, чтобы хоть капельку осознать это. Передо мной лежал человек и умирал. Единственный раз жил на земле кто-то с такими глазами и такими ушами, и такой привычкой дышать ртом, и такими ужимками перед взрывом смеха, когда она поднимала брови и слегка раздувала ноздри; единственный раз в истории Вселенной появилась эта личность, и теперь ей оставались последние минуты, и это оказалось выше моих сил.
А еще я думал, что мы сняли фильм о смерти, понятия о ней не имея. Может, Эрл еще что-то понимал, но я-то не знал о смерти совершенно ничего. Да и девушку, про которую мы делали фильм, мы толком-то не знали. Строго говоря, фильм получился вовсе не про нее. Рейчел просто умирала рядом, а мы пришли и сделали фильм про себя. Взяли ее и буквально использовали, чтобы снять фильм про нас, и теперь это казалось мне таким глупым и неправильным, что я не мог перестать плакать. Фильм «Рейчел» оказался вовсе не о Рейчел, а о том, как мало мы про нее знали. Какими ничтожно высокомерными мы были, что даже не попытались снять фильм о ней.
В общем, я сидел там и все это время отчаянно цеплялся за свое безумное желание, чтобы Рейчел проснулась и рассказала мне все, что когда-либо передумала, чтобы это можно было записать, записать ее внутренний мир. Я поймал себя на мысли: а вдруг она уже отдумала свою последнюю мысль, а вдруг ее мозг уже не думает, и это было так ужасно, что я просто завыл, издавая омерзительное хлюпанье носом, похожее на звуки морского слона или как там его, типа: ХРУНК, ХУРНГК, ХРУННН.
Дениз просто сидела рядом, окаменев.
В то же время – и я ненавидел себя за это, – я начинал понимать, как сделать кино, которое должен был бы сделать: оно обязано было стать тем, что сохранит как можно больше Рейчел, в идеале нам надо было ходить за нею с камерой всю ее жизнь, а еще одну поставить ей в голову, и от этого я испытывал такую горечь и такое долбаное бешенство, что это было просто невыносимо. А ей предстояло навсегда остаться утраченной. Словно и не жила она никогда, и не говорила ничего, и не смеялась, и не любила особенные словечки, которые вставляла то и дело, и не крутила пальцами, когда нервничала, и не было у нее только ей принадлежавших воспоминаний, что всплывали в голове всякий раз, когда она ела что-то особенное или чувствовала определенный запах, – там, я не знаю, допустим, нюхая жимолость, она начинала думать о том летнем дне, когда играла с другом, или тому подобной фигне, или как струи дождя на лобовом стекле маминой машины всегда казались ей пальцами инопланетянина, или еще о чем, и словно не предавалась она дурацким мечтам о Хью Джекмане, и не представляла, как будет учиться в колледже, и просто не обладала неповторимыми мыслями о мире, которых так никому никогда и не высказала. Все это и все остальное, все, что когда-то было частью ее мира, теперь будет утрачено.
И главное, что нужно было показать в фильме «Рейчел», – как ужасна и дерьмова эта потеря, какую долгую и потрясающую жизнь она могла бы прожить и каким человеком стать, если бы могла жить дальше, и что это была просто глупая бессмысленная потеря, просто гребаная потеря, на фиг в задницу потеря, не имевшая никакого не гребаного не смысла, что ничего не было в том хорошего, и я сидел там, думая о фильме и зная, что в фильме должна была бы быть сцена, как я выхожу из себя в больничной палате, а ее мама сидит рядом без слов, с застывшими окаменевшими глазами, и ненавидел себя за то, что во мне есть эта холодная бесстрастная часть, которая может сейчас думать об этом, но ничего не мог с собой поделать.
В какой-то момент вошла мама, и если вы думаете, что кто-то из нас был способен говорить сквозь слезы, то, возможно, вы просто дурак.
В конце концов нам пришлось выйти в коридор, но сначала мама «пообщалась» с Дениз: обняла ее окаменевшее тело и сказала что-то неразборчивое на ухо неподвижно сидевшему изваянию.
Короче, мы сели в больничные кресла в коридоре и пытались закрыть зависшую программу плача на своих мониторах, и, наконец, я даже смог говорить короткими очередями.
– Я просто х-хотел, ч-чтобы она п-проснулась.
– О, мой котик.
– От-отстой.
– Ты сделал ее такой счастливой.
– Если я с-сделал е-ее с-счастливой, то почему она н-не пы-пытает б-бороться. Сильнее.
– Это просто ужасно тяжело, котик. Есть вещи, которые никто не в силах побороть.
– Это отстой.
– Смерть ждет всех.
– ХуррнНРНННГК.
Так продолжалось около часа. Избавлю вас от остального. Наконец мы кончили говорить и долго молчали, глядя, как мимо провозят Гильбертов и снуют врачи и медсестры.
Потом мама сказала:
– Прости меня.
Я думал, что знаю, о чем она.
– М-да, я бы предпочел, чтобы ты сначала спросила меня.
– Я спросила тебя, но, боюсь, не оставила тебе выбора на самом деле.
– Мам, ты о чем? Ты ни о чем меня не спрашивала.
– Мы об одном и том же говорим?
– Я говорю о том дурацком сборище.
– А.
– А ты о чем?
– Я говорю о том, как сначала убедила тебя проводить больше времени с Рейчел.
– Собрание намного хуже.
– Этого мне ничуть не жаль. Но мне ужасно жаль, что я заставила тебя пройти через та…
– Тебе не жаль того, что случилось на собрании?
– Нет, но мне жаль, ч…
– Это был кошмар, самый настоящий кошмар.
– Если ты сожалеешь, что ваш прекрасный фильм увидели все твои одноклассники, то я просто не знаю, что на это ответить.
– Поверить не могу, что ты до сих пор думаешь, будто это была хорошая идея. Во-первых…
– Есть вещи…
– Можно мне закончить?
– Во-первых, есть ве…
– Можно мне закончить, мам? Мам, не перебивай! Мама! Иисусе Христе!
Мы оба прибегли к маминому приемчику нескончаемого потока слов, и, полагаю, она была так ошарашена использованием ее собственного оружия против нее, что сдалась и дала мне говорить.
– Хорошо. Что?
– Мам. Мои одноклассники фильм возненавидели. Да и нам с Эрлом он не понравился. Мы его удачей не считаем. Если честно, мы считаем его ужасным.
– Если ты…
– Мам, ты обещала не перебивать.
– Хорошо.
– Это плохой фильм. О’кей? На самом деле полный отстой. Потому что – мам, спокойно, – у нас были добрые намерения, но их одних мало, чтобы сделать хороший фильм. О’кей? Потому что он вовсе не про нее. Это просто ужасное свидетельство того, что мы совсем ее не понимали. Ну и потом, ты – моя мама и потому не можешь посмотреть объективно, и не видишь, что фильм действительно полный отстой и чушь.
– Котик, он такой оригинальный. Он…
– Если что-то чудно´е и непонятное, это еще не значит, что оно оригинальное. В этом… в этом-то вся и беда. Когда люди притворяются, что нечто хорошо, хотя оно ни фига не хорошо, они употребляют это дурацкое слово «оригинальный». Фильм – отстой. Все в школе от него плевались.
– Они просто его не поняли.
– Они не поняли его, потому что мы сделали дерьмовый фильм.
– Котик.
– Будь он хорошим, он бы им понравился. Они бы его поняли. И если бы он был хорошим, то наверное, помог бы.
Мы снова молчали. Кто-то в соседней палате, кажется, умирал с громкими стонами. Настроения это не поднимало.
– Что ж, может, ты и прав.
– Я действительно прав.
– Хорошо, прости меня.
– Лады.
– Ты не понимаешь, как это тяжело, когда твои дети начинают взрослеть! – всхлипнула мама и внезапно снова разрыдалась, на этот раз намного сильнее. Мне пришлось утешать ее, перегнувшись в кресле, и физически это было ужасно неудобно.
Сквозь полуистерические рыдания мама смогла высказать несколько пунктов:
● Твой друг умирает.
● Как ужасно видеть умирающего ребенка.
● Еще труднее смотреть, как умирает дочь твоей подруги.
● Но самое трудное – видеть своего сына, глядящего, как умирает его друг.
● Теперь ты должен сам принимать решения;
● Но мне так тяжело позволить тебе принимать собственные решения.
● Но я должна позволить тебе принимать решения самостоятельно.
● Я так тобой горжусь.
● Твой друг умирает, а ты такой сильный.
