В конце представления из пушки выстрелили карликом. Клуб дыма, взрыв — и он, перелетев через манеж, упал на сетку, а оттуда плюхнулся на груду старых матрацев. Когда человечек снял с головы футбольный шлем и поклонился, мне стало любопытно, чем он занимается по вечерам. Я представил, как он где-нибудь в закутке играет в карты с адмиралом Прожором и Милашкой Мари. Все обсуждают, как убить слона, но в голове карлика одна мысль — о пушке.
Джим даже попросить не успел, как мама сама направилась в палатку гиппопотама.
— Потеющий кровью гиппопотам, — изрек Джим, приложив ладонь ко лбу. Я плелся за ним вместе с Мэри, которая еле переставляла ноги.
— Ну давай пошевеливайся, — сказал я.
Мэри протянула руку, я ухватил ее и потащил за собой, чтобы догнать маму и Джима.
Человек, бравший деньги у входа в палатку, сказал, что у нас только десять минут.
— Я не могу обещать, что он будет потеть кровью через десять минут, — заявил он.
Мама заплатила по четверть доллара за каждого, и мы все вошли в палатку. Она была больше других, и хотя в центре горел свет, по краям было темно.
— Ну и вонища, — поморщилась мама.
Мы подошли к круговой загородке в середине палатки и заглянули через нее. Висевшая сверху лампа освещала скользкую шкуру гиппопотама. Животное, огромное и неподвижное, лежало среди соломы, пропитанной его собственной мочой. Если оно что и делало, так только дышало. Мы смотрели на него не отрывая глаз. Потом Джим приподнял Мэри, чтобы и она поглядела. Мэри показала на что-то у стенки барьера — я этого раньше не замечал. Там была дорожка, которая шла по краю круга, а на ней — черепаха. Несколько секунд спустя Мэри показала в другое место — там сидел кролик.
— Черепаха и кролик, — сказала мама.
— А при чем тут бегемот? — спросил я.
— Спроси у карлика, — ответила она.
— Давайте посмотрим еще, — предложил Джим.
Мама присоединилась к нему. Я тоже хотел посмотреть, но, повернувшись к Мэри, увидел, что ее нет. Я вернулся в затененную часть палатки и окликнул ее. Пройдя по всему периметру и не обнаружив Мэри, я сообщил об этом маме.
— Она, наверно, вышла на улицу, — сказала мама. — Пойди и поищи ее.
Я побежал к выходу из палатки, ориентируясь на прямоугольник тускловатого света — день уже клонился к вечеру. У входа я спросил у человека, собиравшего деньги, не видел ли он моей маленькой сестры. Он показал за палатки:
— Туда пошла.
Я побежал в ту сторону и скоро увидел Мэри, стоявшую около цирковой площадки в грязной жиже. На мой оклик она не отозвалась. Я подошел ближе и увидел, что взгляд ее устремлен в землю. Из грязи поднимался крокус. Он еще не открылся, но внутри уже проглядывала желтизна.
— Мама говорит, нужно поторапливаться — мы уезжаем.
По пути домой Джим раз двадцать назвал Мэри «Милашка Мари». Наконец мама велела ему закрыть рот. Она спросила у каждого из нас, что ему понравилось больше всего.
— Как карликом стреляли из пушки, — ответил Джим.
Я сказал, что мне понравился бегемот.
— А тебе, Мэри? — спросила мама.
Последовало молчание, которое нарушил Джим:
— Клоуны?
— Я думала, тебе нравятся клоуны, — сказала мама.
— Он был не клоун, — сказала Мэри. — Это был Мел.
— Кто такой Мел? — спросила мама.
— Мистер Тай-во-рту.
Мама, Джим и я рассмеялись, но Мэри даже не улыбнулась.
— Тай-во-рту — в тюрьме, — сказала мама.
Что-то святое
Утром в воскресенье родители никак не могли подняться с кровати. Мама позвала Джима и сказала, чтобы он взял меня и пошел в церковь. Мэри осталась дома: родители не доверяли ее нам, когда речь шла о таких далеких прогулках. Мы надели белые рубашки и галстуки. Церковь Лурдской Божьей Матери была довольно далеко от нас, и мне не хотелось идти туда в хороших туфлях — земля была твердая, как камень. Перед нашим уходом Бабуля дала денег, чтобы мы поставили за нее свечки.
Мы пошли к дверям, и я спросил у Джима:
— А зачем ставят свечки?
— Не знаю. Это что-то святое.
День был теплый, щебетали птички. На газонах лежала роса. Когда мы добрались до пересечения Уиллоу-авеню и Фимз-роуд, Джим свернул не в ту сторону.
— Эй, мы так в церковь не попадем, — встревожился я.
— Я знаю, — улыбнулся он.
Я не сдавался.
— Ну, если хочешь — можешь идти в церковь, — сказал Джим. — А я куплю шоколадное молоко в лавке и отсижусь за магазинами.
— У тебя что — деньги есть?
Он залез в карман и вытащил оттуда деньги на свечки.
— Я с тобой поделюсь.
Секунды две я размышлял, представляя себе церковь — отец Туми, уже до смерти уставший и орущий на всех, колокола, пение.
— Ну хорошо, — согласился я.
Денег хватило на шоколадное молоко и печенье с шоколадной крошкой. Мы зашли в проулок за гастрономом и уселись в нише стены на ящиках из-под молока, чтобы нас не было видно с улицы.
— А если нас поймают? — спросил я.
— Да сюда никто, кроме ребят, не заходит, — сказал Джим, поднимая печенье, как священник — облатку, и разламывая его на две части.
Мы закончили есть, Джим встал и, высунув голову из ниши, оглянулся. Когда его взгляд упал на аптеку, он тут же втянул голову назад и подошел ко мне.
— Хинкли едет на своем велике, — сообщил Джим.
Я слез с молочного ящика. Джим знаком велел мне прижаться к стене, а сам снова высунул голову. Я увидел, что он пригнулся, и лишь только я услышал звук велосипедных покрышек, как Джим прыгнул. Хинкли даже ойкнуть не успел — Джим обхватил его рукой за шею и стащил с велосипеда. Тот упал на землю, переднее колесо продолжало вращаться. Хинкли попытался вырваться, но после удара кулаком в лицо опустился на четвереньки.
— Ты кинул в моего брата камень там, на озере, — нахмурился Джим и пнул его под ребра.
Хинкли упал на бок, хватая ртом воздух.
— Я слышал, что за письмо, которое мы написали Краппу, тебе пришлось таскать мусор в котельную, — смеясь, сказал Джим, затем подошел к велосипеду и поднял его.
Хинкли вскочил на ноги, ринулся к Джиму и попытался вырвать у него руль. Джим оттолкнул Хинкли одной рукой и ударил ногой по переднему колесу.
— Ну и как тебе в котельной?
— Гадость.
— Это что значит? — спросил Джим, занося ногу, словно для нового удара.
— Ты там был с Лу? — спросил я.
— С этим белесым? Ну, был, — рассмеялся Хинкли.
Когда Хинкли смеялся над Лу, мы смеялись вместе с ним.
— Ну и что Лу?
— Да я его видел всего-то один день. Если кого вырвет, эту блевотину потом убирают своей красной дрянью, а она затвердевает и становится типа как красный шар. Я видел, как Лу вытащил одну такую фиговину из ведра и бросил в топку. Она зашипела, и вонь пошла, как от гамбургера.
— Ну и какой он из себя? — спросил я.
— Белый до ужаса.
— Он тебе чего-нибудь говорил? — спросил Джим.
— Да, сказал, что если я узнаю, кто разбил ему камнем окно, то даст мне десять зеленых. Я не знаю, кто это сделал, но сказал, что слышал, будто это Питер Хортон, так что он дал мне денежки.
Джим отпустил велосипед Хинкли, и тот упал на землю. Джим отошел в сторону, и Хинкли потянулся к рулю. Тут Джим быстренько заломил ему руки за спину и развернул Хинкли в мою сторону. Тот назвал нас пидорами.
— Звездани ему по морде, — приказал Джим.
Я сделал шаг к Хинкли, но он замахал ногой, не подпуская меня. Джим сунул коленкой ему под задницу и сказал, чтобы тот стоял смирно и получил, что причитается.
— Шарни ему! — крикнул Джим; но я только стоял и смотрел в лицо Хинкли. — Со всей силы!
Хинкли зажмурился и повернул лицо в сторону. В конечном счете Джим назвал меня рохлей и отпустил Хинкли.
Через секунду Хинкли уже сидел в седле своего велика. Отъехав от нас футов на тридцать, он остановился и прокричал в нашу сторону:
— Я знаю, где живет Лу! Еще за десять баксов я ему скажу, что ваша сестра помогала Питеру Хортону.
Джим бросился было за ним, но того как ветром сдуло.
Вернувшись тем вечером к Драному городу, мы с Джимом обнаружили, что Мэри продолжила перестановки. Борис снова был дома — возился с машиной, Чарли лежал в озере, а мистер Конрад стоял в заднем дворе Хайесов, прислонившись к их дому. Мистер Барзита вернулся в коробку из-под обуви, где Джим держал фигурки всех, кто умер или уехал из нашего квартала. На крышке он вывел черными печатными буквами: «Зал славы». Не важно, что вы делали на Уиллоу-авеню, пока были там, — все равно рано или поздно вы оказывались в Зале славы. Мы нашли Барзиту среди других — он лежал поверх миссис Халловей, и Джим рассмеялся, глядя на них.
Белая машина, конечно же, была припаркована перед домом Питера Хортона. Бродяга стоял позади дома. Джим спросил Мэри, давно ли здесь белая машина, и она ответила: «Три ночи».
