Под конец спектакля я был уверен, что Хинкли исполнил свою угрозу.
Во время перемены я нашел на игровой площадке Питера Хортона и сказал, что Хинкли взял десять долларов у уборщика Лу, соврав ему о том, кто разбил окно.
— Зачем он это сделал? — спросил Питер.
— Чтобы получить десять баксов.
— Он не знал, кто это был?
— Он просто сказал, что это ты, чтобы получить денежки. Лу считает, что это твоих рук дело. Теперь ты понял?
— Но я же этого не делал, — сказал Хортон, вышагивая туда-сюда.
Лицо у него покраснело, на губах надулся пузырь из слюны, а глаза расширились против обычного. Наконец он отправился на поиски Хинкли. Я пошел следом, держась на некотором расстоянии. Питер проковылял мимо игроков в кикбол и протиснулся между двумя ребятами, которые обменивались бейсбольными карточками. Хинкли разговаривал с двумя девчонками, когда пальцы Хортона ухватили его за холку. Потом последовал неторопливый — словно сквозь толщу воды — удар, который, однако, произвел эффект торпеды. Все тело Хинкли вздрогнуло. В мгновение ока на месте действия оказался Крапп, что грозило всем участникам приглашением в директорскую. Стоя поодаль, я наблюдал, как Крапп помогает Хинкли подняться на ноги. Из носа у того текла кровь, а вид был ошарашенный. Крапп велел ему умыться и явиться в директорскую. Питер, плача, уже шел через игровое поле. Когда Крапп крикнул, чтобы он поторапливался, Хинкли оглянулся и отыскал меня глазами. Из его губы сочилась кровь, но он улыбнулся.
В тот день ни Хинкли, ни Хортон не вернулись в класс, и прошел слух, что их отстранили от занятий до прихода родителей. Крапп цветными мелками — белым, синим и розовым — рисовал на доске что-то геометрическое: круги, треугольники, пунктиры. От этого мозги у меня совсем затуманились. «Вот в чем смысл», — сказал Крапп, и тут раздался стук в дверь. Он вышел в коридор, где стал с кем-то разговаривать. Потом Крапп засунул голову в класс и назвал мое имя. В первый раз это прошло мимо меня. Во второй раз я очнулся и тут же почувствовал испуг. Я встал со своего места и пошел к двери. Крапп наклонился ко мне и сказал:
— Тебя вызывают в директорскую.
Клири, подстриженный ежиком, в мохеровом жакете, черном галстуке и с баками (которые, по словам Джима, он натягивал на себя каждое утро, как шлем), сидел за своим столом. Рука его была на горле, а вид — по шкале Мэри — соответствовал черному кофе. Тишина в кабинете стояла такая, что я слышал, как тикают медные часы на столе у Клири. В окне за его спиной я видел школьные ворота, голубое небо и дорогу домой.
— Садись, — сказал он. — Ты знаешь, почему я тебя вызвал?
Я сел напротив него и отрицательно покачал головой.
— У нас сегодня во дворе произошел неприятный инцидент между Питером Хортоном и Уильямом Хинкли, — продолжил Клири. — Ты это видел?
Я кивнул.
— Кажется, ты сказал Питеру что-то такое, отчего он разозлился на Хинкли.
— Может быть, — сказал я.
— Может быть? — переспросил он и принялся излагать всю историю в мельчайших подробностях. Он знал о Лу и десяти долларах, о разбитом стекле, об обмане — обо всем. — Так значит, из-за тебя это все началось?
Пока Клири говорил, мне было страшновато, но стоило ему умолкнуть, как мозги у меня заработали.
— Хинкли нехорошо обошелся с Питером, — сказал я. — Я хотел его предупредить на тот случай, если Лу заявится к его родителям.
— Благородный поступок, — Клири поднял брови. — Уильям сказал мне, что твой брат поколотил его за гастрономом в воскресенье.
— Я этого не знаю.
— Ты там был. Пока что я не отстраняю тебя от занятий, но вызываю твоих родителей, чтобы все им рассказать. Можешь вернуться в класс.
Его рука медленно оторвалась от горла и указала на дверь.
Из рассказа Клири мама сделала вывод, что в воскресенье мы не ходили в церковь. И разоралась не на шутку. Я, выучив урок, преподанный мне Джимом, только тихо кивал.
— Мне наплевать на Хинкли, — заявила мама, — но вот вранье насчет церкви — это грех, хотя и простительный.
Я попытался вспомнить, не говорила ли об этом миссис Гримм.
Мама ужасно разозлилась, но хуже всего было то, что она велела отцу в следующее воскресенье отвести нас в церковь. Негодующий взгляд, которым он смерил нас, был как пощечина.
— Ты шутишь? — сказал отец.
— Ты их отец — вот и веди их в церковь.
— Дерьмо это собачье. Я не хожу в церковь.
Остальную часть недели мы провели, даже не пытаясь выскользнуть из дома по вечерам. Джим бы пошел, но я пока не готов был рисковать. В Драном городе белая машина все время стояла у дома Хортонов. Утешало меня только то, что я предупредил Питера о мистере Уайте, который, наслушавшись вранья Хинкли, мог сделать Хортону какую-нибудь пакость. Хотелось верить, что этого достаточно.
— Вечером в понедельник, — сказал Джим.
Джим получил отпечатанные снимки из аптеки в субботу днем. Мы стояли у Драного города, включив солнце, чтобы получше разглядеть снимки. Мы просмотрели фотографии нашего семейства и Джорджа, а потом Джим замер, поднеся глянцевую черно-белую карточку поближе к глазам. Вспышка сработала в сени дерева и выхватила из темноты лицо мистера Уайта, продирающегося через разлапистые ветви.
— Тут только его голова и шляпа, — сказал Джим.
— Они словно летят в темноте.
— Ну да.
— Ты обратил внимание, как тихо он шел?
— Он обладает сверхъестественными силами.
Джим продолжил перебирать фотографии и, когда дошел до нас двоих перед входом в сарай, сказал:
— Можешь ее взять.
Я засунул фото в задний карман брюк. Потом мы вернулись к снимку с мистером Уайтом и долго его разглядывали.
— Когда соберем улик побольше, отправим их в полицию, — сказал Джим.
На следующее утро отец в коричневом костюме, потертом до того, что материя стала лосниться, в галстуке и хороших туфлях, повел нас к машине. Мы с Мэри сели сзади, а Джим разместился рядом с отцом.
— Дерьмо это собачье, — сказал отец, повернув голову и выезжая задним ходом на улицу.
В церкви отец сел в первом ряду слева — прямо у прохода и перед алтарем, а мы расположились прямо за ним. Запах благовоний навевал ужас, не говоря уже о сценах распятия Христа на широких сводах. Густой воздух, мрачная тишина — церковь была словно наполнена временем. Каждая секунда весила тонну, каждая минута представляла собой огромный стеклянный пузырь столетий. Церковная скука была самым изнурительным опытом в моей жизни. Миссис Гримм рассказывала нам о чистилище — для меня чистилищем было бы ежедневное хождение в церковь, пока чьими-нибудь молитвами я не попал бы в рай.
Началась месса, и независимо от того, что полагалось делать — стоять, преклонять колени или сидеть, — отец просидел все это время. Джим, Мэри и я делали, что требовалось, но отец сидел, скрестив руки на груди и закинув нога на ногу. Мы смотрели на священника, и когда отец Туми зазвонил в колокольчик и прихожане принялись колотить себя в грудь, отец рассмеялся. По пути домой он заметил:
— Милая история, но когда человек умирает, он становится пищей для червей, — и притормозил у ларька с хот-догами.
Вернувшись домой, мы увидели Бабулю, которая поспешила к нам с новостью. Она только-только закончила говорить по телефону с миссис Курдмейер, и та сообщила, что миссис Хортон умерла.
— Умерла во сне, — сказала Бабуля.
— Какой ужас, — вздрогнула мама, а я подумал — каково это: заснуть и никогда не проснуться.
Затем перед моим мысленным взором мелькнула белая машина, стоящая перед нашим домом в Драном городе.
Остров безмолвия
Проводы миссис Хортон состоялись в Похоронном доме Клэнси — старом белом особняке, окруженном гигантскими дубами. Родители и мы с Джимом поднялись по парадной лестнице в холл, насыщенный густым цветочным запахом. Мебель была на резных ножках и с позолотой. На кофейном столике стояла громадная ваза белых лилий. На стенах в витых позолоченных рамах висели пейзажи. В углу были старинные часы в корпусе из полированного дерева, за стеклом двигался маятник. На циферблате были изображены полумесяц и звезды.
Отец Тедди Дандена, который днем был пожарным, а по вечерам подрабатывал швейцаром у Клэнси, открывал двери и провожал людей в залы прощаний. Он был грузным, краснолицым, с седыми усами и вьющимися каштановыми волосами. Данден поздоровался с моими родителями, и те шепотом приветствовали его. Глядя в пол и сложив руки на церковный манер, он провел нас в зал, набитый людьми в черном. Здесь стояла тишина, если не считать плача в глубине помещения, где я увидел освещенный гроб в окружении цветов.
Мама положила руку мне на плечо и легонько подтолкнула вперед. От тесноты и близости профиля миссис Хортон у меня тошнота подступила к горлу. Смерть была островом безмолвия, и вот мы стояли здесь, над умершей. Я знал, что стоит мне посмотреть на Джима, как мы рассмеемся. А потому мы стояли, вперившись в перекошенное восковое лицо покойницы. Она была несчастлива в своем сне. Мне пришло в голову, что никто из соседей, пришедших проститься с миссис Хортон, никогда с нею не дружил. Я перекрестился и отвернулся.
