– Ладно, Васильев, гуляй до хаты. Федорин, проводи его! – приказал Рубцов и обвел взглядом тюремщиков. – Понятно, откуда мутят? Где у нас этот транзит?
Дежурная контролерша провела пальцем по пластмассовому планшету, где карандашом помечала занятые камеры.
– Вот, в двести десятой. Такие, между прочим, сволочи! Распорядок дня не соблюдают, в окна орут, с другими хатами переговариваются, на замечания не реагируют.
– Щас отреагируют! – мрачно пообещал Рубцов и кивнул режимникам: – Вперед, орлы, в двести десятую хату.
Камера находилась на втором этаже корпуса. «Группа здоровья» поднималась с грохотом, цепляясь каблуками за ступени металлической лестницы. Дежурный контролер седьмого продола – тщедушный белобрысый парнишка из новичков, которого даже в форму не успели переодеть, отчего он щеголял в спортивном костюме и белоснежных, приметных на цементном полу кроссовках, услыхав, загодя открыл решетчатую калитку, впуская режимников на коридор и жалуясь на ходу Рубцову:
– Эти черножопые, товарищ майор, ни хрена не понимают по-нашенски. Только матерятся по-русски. Дразнятся… – по-мальчишески шмыгнув носом, добавил он.
– Эй, малчык! – донеслось из двести десятой камеры. – Хады суда, дарагой! Я тэбя лубыть буду. Сто рублэй дам!
– Они, кажись, обожранные все, – пояснил контролер. – Я в глазок хотел заглянуть, – как дали изнутри железякой, еле успел отскочить. Чуть глаз не выбили.
– Сколько их там? – деловито осведомился Рубцов.
– Сорок два человека.
– А нас… – майор сосчитал, шевеля губами, – семеро. По шесть человек на брата. Многовато. Говоришь, у них железки есть?
– Они стол разломали, уголки железные и доски повытаскивали, вооружились. Если просто зайти – угодим под дубины, – боязливо поежился контролер.
– Не дрейфь, парень. Не забывай – мы с тобой здесь хозяева. Не таких обламывали. – Рубцов снял фуражку, попытался пригладить седой, соль с перцем, чуб. – А-а, хрен с ними, сами напросились. Федорин! Вызывай кинолога с Малышом!
Кахетински выно пиом —
Палтара бутылка!
Русский дэвушка лубом,
Танцуем лезгинка! —
запели нестройным хором в камере.
– Интернационал, – покачал головой Рубцов, – ну ничего. Сейчас у меня эти лаврушники не только споют, но и спляшут. Давай, Федорин, веди Малыша, а мы перекурим пока.
Самохин достал неизменную пачку «Примы», протянул Рубцову:
– Закуривай, майор. Малыш – это кто?
– Собака, – недобро усмехнулся Рубцов, – увидишь – близко не подходи.
Заинтриговав Самохина, Рубцов помял в руках сигарету, но так и не закурил. Потом решительно шагнул к двери камеры, открыл «кормушку»:
– Эй, джигиты! Предлагаю выходить по одному, руки за голову. В случае неподчинения применю служебную собаку!
В проеме форточки появилась физиономия – курчавые волосы всклокочены, смуглое лицо перекошено от ярости.
– Минты бидарасы! Я из тебя и твоей сабак шашлык сделаю и схаваю!
Рубцов коротко, не замахиваясь, ткнул кулаком, зэк по ту сторону взвыл, отлетел с грохотом. Майор захлопнул форточку, и сразу же дверь камеры сотряслась от мощных ударов изнутри.
– Вот ведь тупорылые! – с сожалением заметил Рубцов. – Ну, как хотят, – мое дело предупредить… А вот и Малыш!
Огромный кобель кавказской овчарки легко, по-тигриному ступая, важно поднимался по лестнице на продол, принюхиваясь и потягивая поводок, нетерпеливо косясь на пожилого старшину-кинолога, шедшего рядом. Остановившись поодаль, старшина ласково погладил собаку по густошерстому загривку. Пес тревожно навострил маленькие, коротко обрезанные уши.
– С поводка спускать будем? – поинтересовался кинолог у Рубцова. – Ежели что – под вашу ответственность.
– Естественно, – досадно поморщился Рубцов и, обернувшись к офицерам, предупредил: – Применяем собаку, потом смотрим по обстановке. Следом за псом в камеру не ломитесь.. Малыш по запарке может своих не признать. Дежурный, открывай хату. Старшина, вперед. Малыш, фас!
Кобель одним прыжком маханул в распахнутую дверь и тут же не зарычал даже – заревел от ярости, а зэки загалдели, засвистели вначале, а потом дружно взвыли. Прикрыв дверь камеры, Рубцов крикнул в щель мстительно:
– Эй, генацвале! Что плохо земляка встречаете? Он же с Кавказа родом. Кто там из вас обещал его шашлыком угостить?
– А-а… – вразноголосицу неслось из камеры.
– Вот это я понимаю – лезгинка! – удовлетворенно комментировал, посматривая в приоткрытую дверь, Рубцов. – Танцы народов мира! У двоих Малыш за кавалера, по полу катает, остальные на шконки попрыгали.
– Может, отозвать собаку? – встревожился кинолог. – А то загрызет еще.
– Пусть лучше он их, чем они нас, – рассудительно заметил Федорин.
Рубцов шире распахнул дверь, встал на пороге камеры.
– Ну как вы тут? Познакомились с землячком?
– Началнык! Убери сабак! Сдаемси-и…
Рубцов поманил пальцем кинолога, уступил ему место у входа.
– Малыш! Фу! Ко мне! – приказал тот, потом виновато развел руками: – Увлекся. Пойду оттащу, а то сожрет ведь!
Через минуту старшина вышел, держа на коротком поводке возбужденно рычащего пса. Морда у собаки была в крови, на голове на светло-серой шерсти расплылось темно-коричневое пятно.
– Они его по башке чем-то тяпнули, вот он и осатанел, – извиняясь, пояснил собаковод и, подтянув скалящего клыки пса ближе к себе, предупредил: – Разойдитесь, товарищи, дайте пройти, а то еще укусит кого…
Из камеры по одному, с поднятыми руками, потянулись зэки. По команде Рубцова их рассаживали вдоль коридора на корточки, лицом к стене.
– Федорин! Смотри за ними. Кто дернется – бей по башке, – распоряжался Рубцов. – Самохин, возьми вот этого чучмека, отведи в санчасть. Ему, кажись, Малыш палец откусил. Кто еще покусанный? Что у тебя? Фер-ня, заживет. А ты чего? Ладно, пойдешь в санчасть. Самохин! Этого тоже возьми. Остальные, слушай меня! За допущенное вами злостное неповиновение законным требованиям администрации следственного изолятора… я подчеркиваю, козлы, – законным! – ваша камера в полном составе переводится на карцерное содержание. У вас изымаются личные вещи, продукты питания, табачные изделия. На прогулку ваша камера выводиться не будет. До этапа еще три дня. И если за это время хоть одна падла из вас пикнет – я похороню ее здесь, в России. Остальных отправим на родину. У нас такой швали, как вы, тоже полно. Так что скатертью дорожка…
Потом спросил у Самохина:
– Знаешь, где санчасть? Отведи этих двоих туда… – А потом, достав из-за уха припрятанную сигарету, прикурил и, выпустив облегченно дым в потолок, добавил неожиданно: – Все-таки есть там, в Москве, светлые головы! Кто-то под шумок, пока суд да дело, все это зверье из российских колоний по родным республикам распинывает. А это, между прочим, означает, что Союзу нашему, братскому и нерушимому, скоро конец!
Больше ничего чрезвычайного в этот день не случилось. Двух транзитных воров в законе отделили от этапа, заперли в глухие боксы, после чего голодовка сошла на нет, и к ужину зэки уже весело гремели алюминиевыми чашками, передавая их, дымящиеся горячим варевом, через форточки-кормушки, металась хозобслуга, волоча тяжелые солдатские термосы по продолам, и в изоляторе наступила привычная мирная суета.
После прохладного полумрака режимных корпусов на дворе Самохину показалось особенно жарко и солнечно. Майор так и не смог привыкнуть к сезонному переводу стрелок часов, и световой день теперь задрался так, что уходить со службы казалось совестно – до настоящего вечера оставалась еще прорва времени.
На выходе, у КПП, Самохин столкнулся в Рубцовым.
– Нет, все-таки есть прямая выгода в том, чтобы оставаться в младших чинах, – удовлетворенно заявил тот, пропуская Самохина вперед и захлопывая за собой дверь КПП. – Оттопал свое – и домой, а тут хоть трава не расти!
– Точно! – поддакнул Самохин и не удержался, заметил язвительно: – А вот я, товарищ майор, когда в замах начальника колонии ходил, домой только после отбоя в жилзоне собирался. А здесь, я смотрю, лафа. Шесть часов – и все режимники, опера за ворота…
– Подожди радоваться, – возразил Рубцов, – в прошлом году после побега месяц отсюда не вылезали. Половина сотрудников в розыске, половина на продолах.
От ворот изолятора свернули на ухабистую, заросшую пыльной травой улочку, по которой Самохин любил ходить, избегая шумных проспектов. По сторонам ее тянулись ветхие двухэтажные домики с мутными окнами, щербатыми, проржавевшими насквозь коваными оградками, палисадниками и вековыми, давно переросшими дома ввысь тополями. В ряду скособоченных особнячков выделялся новизной построенный уже в нынешнюю пору из белого силикатного кирпича приземистый, как блиндаж, магазинчик. Из его дверей выползала и змеилась по улице длинная очередь.
