– О-кей! – ответил Кларк.
И они, пожав друг другу руки, разошлись.
***
Анатолий Казаков сегодня на себя не похож. Кожаное черное пальто, шляпа-пирожок и очки с толстыми стеклами сделали из молодого, спортивного парня нечто среднее между молодым ученым, комсомольским деятелем и преуспевающим фарцовщиком. А главное – он неузнаваем. Что, собственно говоря, и требуется в наружке.
В таком прикиде он продефилировал от остановки троллейбуса мимо черного, взметнувшегося застывшим взрывом меди памятника героям-панфиловцам до спрятавшейся на аллейке скамеечки и молча подсел к сотруднику, которого должен был сменить.
– Ну, как сегодня? – спросил он своего рыжего конопатого кореша, сидящего с открытой газетой «Правда» в руках.
– Зафиксирован незапланированный контакт, – тихо ответил Алексей. – Какие-то ребята выскочили из колонны, которая шла по площади. Студенты, что ли. Общались с объектом, может, минуты три. Цветочек их засекла. Сейчас их устанавливают.
Анатолий лишних вопросов не задавал. И так все понятно. «Цветочек – это женщина-агент, работающая под личиной пожилой любопытной гражданки. Объект – это сотрудник выставки Дэвид Кларк. Устанавливают – значит выясняют личности, место жительства тех, кто встречался с объектом на улице. Обычная практика. Сейчас ребят остановят на улице переодетые в сотрудников милиции агенты КГБ. Попросят предъявить документы под предлогом, что они якобы похожи на каких-нибудь разыскиваемых. Узнают ФИО и отпустят. Но после этого за ними пойдет агент наружки. Организуют скрытое наблюдение. Выяснят, был ли этот контакт случайным.
Кларк, судя по их данным, кадровый сотрудник. Работает под крышей посольства. А вот теперь пожаловал сюда с выставкой. Гидом.
– А где он сейчас? – спросил о подопечном Анатолий, застегивая на все пуговицы кожаное пальто, взятое напрокат.
– Зашел в музей. С девушкой.
– Какой девушкой?
– Из Москвы к нему приехала. Красивая. Лицо надменное. Полненькая. Похоже, наша, русская. Да вон они выходят под ручку.
Из бокового входа храма, превращенного в музей, показалась парочка. Долговязый в желтом в клеточку пальто мужчина и красивая дивчина. На фоне до пестроты разукрашенного храма, разноцветные купола которого плыли в вышине над осыпающимися деревьями парка, они выглядели странно. Анатолий сразу вспомнил Валентину с их факультета.
«Как давно все это было. Не постарела. До сих пор, значит, тянется у них этот роман. Уже и Олимпиада прошла. А они все ходят».
Он не боялся, что Валентина тоже узнает его. Внешность, манеру поведения, голос его научили менять. Ему нет необходимости вступать в контакт с ними или маячить перед глазами. Сегодня он франт в кожаном пальто. А завтра или через час превратится в бродягу, алкаша. С бутылкой и пакетом в руках. И пройдет он мимо них небритый, с фингалом, в драном ватнике – неузнанным.
Долго сегодня водил их американец по городу. Так, что их группа из нескольких человек, можно сказать, сбилась с ног. Чтоб не засветиться, состав пришлось менять. Ушла Цветочек. Присоединилась какая-то долговязая девица. Впрочем, здесь никто никому особо не представлялся. Все понимают, что в их «конторе глубокого бурения» откровенность не приветствуется. Да и, судя по пристальным взглядам старших товарищей, за ними самими параллельно тоже наблюдают. Как они себя ведут на деле? Что умеют? Не теряются ли в сложной ситуации?
Один раз эта парочка чуть не оторвалась. Спряталась в подъезде большого дома. Что делать? Как проверить? Где они? Чем занимаются? Может, целуются? А может, к кому в гости зашли? Тут Алексей отличился. Предложил майору Котову:
– Давайте я притворюсь пьяным. И как бы по ошибке забреду в подъезд. Понаблюдаю.
Одобрили. Он быстро глотнул водки. Чтоб запах был. (И где ее только успели взять?) И вломился в парадное, так натурально покачиваясь и что-то бормоча себе под нос, что ни у кого сомнений не осталось. И прямо сразу наткнулся на голубков. Зажимались. Ну, он не растерялся. Дохнул перегаром. И завел беседу:
– Етта какой дом? Етта не мой дом! Скажиття, етта здеся проживает Паша Бурлов?
Парочка шарахнулась от него как от чумного. Американец – тот прямо как пробка из бутылки вылетел из подъезда.
VII
«У любви тоже возраст свой. И свои сентябри и маи», – Галинка Озерова незаметно для себя потихонечку мурлыкает эту песню, энергично вышагивая по освещенной вечерними фонарями главной улице Усть-Каменогорска, мимо витрин уже закрывающихся магазинов и загорающихся окон квартир. Она идет в гости. В сумочке рядом с конспектами по химии у нее лежат ну просто чудные, замечательные детские вещи. Розовый чепчик, ползунки, кружевное платьице. Через третьи руки: завскладом – директор магазина – товаровед – достала она эти вещички. И сейчас несет их подруге.
Стук в дверь. Открывает весь растрепанный однокурсник Колюшка. В провисших тренировочных штанах и майке. Кудрявая голова в пуху от подушки. Лицо удивленное, но веселое. А вот и Танюшка. Измученная. Халат в крапинку навыворот. Но вся сияет. Цветет. И пахнет пеленками и молоком. На руках у нее сверток. А там кто-то чмокает и хлюпает беззубым ртом. И еще торчит чья-то розовая ножонка с крошечными пальчиками.
Галинка стоит и смотрит. И так ей хочется иметь свое такое чудо. Так вдруг, до боли внутри, до стеснения в сердце, до слез ей хочется иметь ребенка…
И уже возвращаясь из гостей к себе на квартиру, она все ведет и ведет мысленный диалог с ним: «Я просто устала. Понимаешь ты, устала от этой нескончаемой разлуки. Хочу, чтоб ты был рядом. Ощутимо. Чтобы можно было тебя потрогать, прижаться, улыбнуться. Я ведь давно не девчонка, а у меня, кроме тебя, никого!
Годами я живу тобой!
Мне скучно. Мне до ужаса одиноко. И тоскливо. Ах, какая я эгоистка! Думаю только о себе. От злости у меня даже слезы капают. Истеричка я!».
Так получилось, когда встал вопрос, где ему учиться, она с женской проницательностью и невесть откуда взявшейся твердостью заявила:
– Не хочу, чтобы ты был «пропащим», как и я. У тебя есть мечта. Надо ее исполнить. А я подожду. Я сильная.
Так и получилось. Он поступил «на журналиста». А она осталась. Еще не понимая себя. Не понимая того, что волевые, правильные с житейской точки зрения решения натолкнутся на древние как мир инстинкты. Ей уже за двадцать. И, как будто ниоткуда, появилось это неотрывное, навязчивое желание, чтобы кто-то был рядом. Чтобы можно было его коснуться. Спать рядом. Обнимать, целовать.
Он приезжал на несколько дней. Это было счастье. Любовь взахлеб. Им обоим казалось, что так будет всегда. Молодые, глупые. Они и не подозревали, что природа, та тайная внутренняя природа их самих, рано или поздно положит предел. И что если человек не вписывается в природный ритм, то наступит дисгармония, невроз, разрушится все, что еще вчера казалось им незыблемым и вечным. Они хотели остановить время. Но ничто не может гореть вечно. Даже сердца. Все должно измениться. Или закончиться.
А они не понимали, что с ними происходит. И от этого, словно связанные единой цепью, бились друг о друга до крови. И никак не могли решить, что же им делать. Она мучила его молчанием. Чувствовала, что ужасно устала. Устала от всего. Ей казалось, что жизнь, настоящая жизнь проходит как-то мимо нее. Она не ощущала ее пульсирующего ритма.
В хандре писала ему коротюсенькие холодные письма. А он ну никак не понимал, что ей уже давно пора замуж, что надо принять волевое решение, с которым она, как все любящие женщины, сразу же легко и весело согласится. Только бы не было этой затянувшейся неопределенности. А он просто вспыхивал от этих писем. И отвечал ей: «Да ты меня и не любила! Живого. А любила какого-то выдуманного!».
И снова тянулась нить обидных размышлений. «Да, он мужчина. И как у него все просто получается! У меня тут все переворачивается вверх дном. А у него язык поворачивается такое сказать! Да что он знает о женщинах! Я не умею быть очень ласковой. Я не умею быть нежной. Я больше храню в себе. Пусть перекипит, переклокочет во мне самой. Господи, как мало он меня знает! И как мало я еще сама себя знаю. Но любовь-то была. Ведь была она! Я ее чувствовала, хотя он был за тысячи километров. Я просто не могла ее тогда объяснить».
Еще вчера для нее так важно было учиться. Сдавать экзамены. Ходить в кино. Подруги. Сегодня все это вдруг утратило какое бы то ни было значение. Пустота окружила ее. И она сама себя чувствует какой-то неестественной. Какой-то глыбой льда. Мрачной. Скучной. И так ей хочется, чтобы кто-то взял ее за плечи. И встряхнул.
«Мне бы его увидеть. И вообще, я сама во многом виновата. Думала, еще чуть-чуть осталось. Выдержу. А теперь понимаю: я хочу замуж! Хочу ребенка! Но как ему сказать об этом? Господи! И что я его так стесняюсь!»
