– Сочту за счастье, Ослепительный, исполнить твою волю.
– Так вот. Сегодня ночью ты должен проникнуть в этот дом.
– Не утруждай себя, Ослепительный. Я все понял, – сказал Козел, сладко улыбаясь.
* * *
– Боюсь, что вашему Тордулу не удастся склонить папашу
к реформам в Тартессе. Не тот папаша.
– Не тот.
– Я был лучшего мнения о Тордуле. Жаль, что вы
заставили его изменить дружбе с Ретобоном и перебежать в
лагерь противника. Самое печальное, когда друзья перестают
понимать друг друга.
– Мы бы и сами хотели, чтобы Тордул был рядом с
Ретобоном, но...
– За чем же дело стало? Странные вы люди, авторы:
хотите одного, а делаете по-другому. Я не только о вас,
это относится к многим вашим собратьям по перу.
Литературные герои сплошь да рядом поступают, с моей точки
зрения, просто абсурдно, а у вас это называется – логика
движения характера или что-то вроде этого.
– А вы, читатель, всегда поступали в жизни согласно
законам формальной логики?
– Во всяком случае, стараюсь давать себе отчет в
собственных поступках.
– Это похвально. Но вообще-то людям свойственно
ошибаться.
16. СНОВА В ДОМЕ САПРОНИЯ
Был ли Молчун всамделишным царем Тартесса или нет – над этим Горгий не очень задумывался. Рабов-тартесситов, видно, сильно будоражила история о том, как некогда верховный жрец Аргантоний не дал взойти на престол законному наследнику, юному Эхиару и, лишив его имени, бросил на рудники. История эта, переходя из уст в уста, расцвечивалась необыкновенными подробностями. Говорили, что боги за долгие муки даровали Эхиару бессмертие; что тайный знак у него на груди наливается кровью всякий раз, как Тартессу грозит беда; что только он один, Эхиар, знает древнюю тайну голубого серебра.
Для Горгия Эхиар был последней надеждой. Если старик и в самом деле сядет на трон Тартесса, то он, Горгий, спасен. Они с Диомедом смогут безбоязненно жить на воле и ожидать удобного случая для возвращения в Фокею. Не век же будет продолжаться война с Карфагеном. Надо полагать, царь Эхиар велит вернуть ему, Горгию, корабль. Да, это будет первое, о чем он попросит царя. Такие корабли на улице не валяются: шутка ли, целых двести талантов свинца пошло на обшивку днища...
Ну, а если война с Карфагеном затянется, то на худой конец и здесь, в Тартессе, можно будет прожить. Царская милость в любом государстве украсит жизнь.
Поначалу все шло хорошо: триумфальный поход на Тартесс, стремительный прорыв в город. Было похоже, что Эхиар вот-вот войдет – вернее, вплывет на плечах восставших рабов – в царский дворец. Но потом богам стало угодно даровать военную удачу Павлидию. Повстанческое войско таяло. И вот они оказались окруженными в лесочке севернее крепостных ворот. Молчуна (язык все еще не поворачивался называть его царем Эхиаром) поместили в загородный дом того самого поэта, толстяка Сапрония, на которого он, Горгий, извел столько дорогих благовоний, сколько хватило бы на добрых две дюжины гетер. Их обоих, Горгия и Диомеда, Ретобон определил в охрану Эхиара. Хоть то хорошо, что не надо драться там, у повозок. Но любил Горгий махать копьем – не купеческое это дело. Что до Диомеда – хоть и задиристый он, да теперь с отбитыми внутренностями – какой из него вояка, с каждым днем слабеет...
В доме Сапрония все носило следы поспешного бегства хозяина и бесчинств дворовой челяди, оставшейся без надзора. Из ларей и сундуков все было повытаскано и разбросано но комнатам. В пиршественном зале дорогие скатерти были залиты вином, пол загажен, со скамей содраны узорные ткани. Кошек кто-то выпустил на волю, они как угорелые носились по дому, копошились в помойных ямах, точили когти о деревья во внутреннем дворе.
Иные из сапрониевых рабов попросили оружие и примкнули к повстанцам, защищавшим лагерь. Но десяток рабов-музыкантов, как только убежал Сапроний, вытащили из погреба господское вино и пили до тех пор, пока оно не пошло из них обратно. Перепуганные танцовщицы заперлись, затаились. Пьяные музыканты, шляясь по дому, обнаружили их убежище, стали с хохотом ломиться. Женщины подняли такой визг, что у коновязей тревожно заржали, забили копытами лошади. Дверь затрещала, рухнула. На шум прибежали воины из охраны Эхиара, с ними и Горгий.
Так-то и свели снова всемогущие боги Горгия с Астурдой. Без разбора тыча древком копья в пьяные морды и потные тела, Горгий проложил себе дорогу, вывел Астурду во двор.
Как бы не веря своим глазам, Астурда провела ладонью по щеке Горгия. Он поймал ее руку, задержал – и тогда она несмело улыбнулась ему.
– Ты поседел, – сказала она. – Я слышала – в городе говорили про тебя плохое.
– А ты и поверила? – усмехнулся Горгий.
– Я плакала. Боялась – не увижу тебя больше. Ты теперь свободен?
Она засыпала его вопросами, а он не знал толком, что ответить. Вроде бы свободен, а далеко не уйдешь. И опять она заговорила про свое племя, про стада своих родичей с мудреными именами, про кочевую жизнь на приволье.
Он пытался объяснить ей, что идет война и сейчас ни куда из окруженного лагеря не уйти. Но разве что втолкуешь перепуганной женщине?
Он взял ее за руку и повел во внутренние покои. Им навстречу выскочил Диомед. Прищурился на Астурду, сказал:
– Где тебя носит, хозяин? Иди скорее, с Молчуном неладно.
Эхиар смеялся. Он сидел на груде мягких подстилок в спальне Сапрония, раскачиваясь из стороны в сторону, и слезы текли по его щекам, но спутанной бороде. Смеялся, тряс головой, а глаза у него были тусклые, мертвые. Нехороший это был смех. Хоть и не работал он на руднике голубого серебра, но много лет подряд выплавлял его по крупицам из очищенной руды, и горные духи, видно, настигли Эхиара здесь, вдали от его потайного горна.
Горгий поцокал языком, сказал:
– Принеси воды.
Астурда выбежала во двор, к бассейну, вернулась с кувшином. Эхиар вертел головой, вода не попадала ему в рот, лилась на белую одежду. Астурда опустилась на колени, гладила его по голове, как ребенка, приговаривала что-то ласковое. И понемногу старик успокоился, взгляд его, устремленный на женщину, прояснился. Смех перешел в икоту, потом Эхиар повалился на подстилки, затих. Дыхание его было хриплым, прерывистым.
– Кто этот дедушка? – спросила Астурда. – Что с ним?
Горгий пожал плечами. А Диомед проворчал:
– Веселая болезнь.
Со двора донесся сердитый голос Ретобона – он распекал рабов за бесчинства, угрожал кому-то плетьми. Тяжелые шаги, звон оружия – Ретобон, сопровождаемый помощниками, вошел в спальню. Его худое лицо помрачнело, когда Горгий рассказал о болезни Эхиара.
– Никому об этом ни слова, – распорядился Ретобон. – Ты, грек, отвечаешь головой. Никого сюда не пускать. – Он посмотрел на Астурду, отрывисто спросил: – Что за женщина?
Горгий ответил не сразу. Потом решился:
– Моя жена... – И, встретив недоуменный взгляд Ретобона, добавил: – Она умеет ухаживать за больными.
К вечеру Эхиару полегчало, разум его прояснился. Он стоял у зарешеченного окна, глядел на темнеющий лес, прислушивался к голосам воинов, ржанию коней, воплям дерущихся котов. Горгий подошел к старику, стал объяснять, где они находятся, и чей это дом, и что происходит вокруг.
– Хочу посмотреть на Тартесс, – сказал Эхиар. – В какой он стороне?
– Отсюда не увидишь. С крыши, может быть...
– Проведи меня, – властно сказал Эхиар.
Вдали, за верхушками деревьев, розовея в закатном солнце, сверкал серебряный купол храма. Чуть левее вырисовывался многозубчатый верх башни Пришествия. Опершись темными, в синих переплетениях вен руками на перила, Эхиар долго смотрел на вершины тартесских святынь. Глаза его слезились – должно быть, от ветра.
Горгию наскучило торчать на крыше.
– Пойдем вниз, – сказал он. – Астурда хочет напоить тебя кислым молоком. А то ты уже третий день...
Он умолк, прислушиваясь к бормотанию Эхиара, пытаясь разобрать слова. Но, видно, Эхиар говорил не по-тартесски. Речь его, изобилующая шипящими, напоминала звук весла в кожаной уключине. Молится, что ли, подумал Горгий и, присев на корточки, стал терпеливо ждать. С огорчением подумал, что давно не приносил жертвы богам – нечего было жертвовать да и негде. Не мог же привлечь обоняние богов запах жалкой рабской похлебки. Надо бы пошарить по дому – не осталось ли чего подходящего для жертвы...
