— Ну, зачем из меня чудовище делать? — хмыкнул опер. — И не прикидывайся овцой, я тебя умоляю. Про матушку он запел, ты же прекрасно понимаешь, что в контригре ты мне полезней. А сдашь инглиза, так, вообще, начнутся вольности и послабления. Ведь просчитал?
— Н-ну, допускал, как версию, скажем так.
— Сразу видно — полицейский крючок. Допуска-ал, — передразнил его Вернер. — Запомни, фараон, дыхнёшь не в ту сторону, кожу с жопы на голове застегну. Ничего, что я тут по-французски?
— Ничего, — махнул рукой Стас. — Все мы тут немножко французы. Поехали, посидишь на гауптвахте. Завтра обговорим, как ты нам этого сына Альбиона «скармливать» будешь.
Погода стояла, несмотря на конец апреля, по-летнему тёплая. По набережной Фонтанки чинно, рука об руку, шествовали Инга с Владимиром.
«Ну, прямо Шерочка с Машерочкой», — усмехнулся про себя Стас, наблюдая за ними со стороны. Он был, конечно, не единственным, кто не спускал глаз с этой пары. Все его преторианцы тоже прогуливались поблизости, как бы сами по себе. Глядя на весело щебечущую эстонку, никто бы не заподозрил в ней воинствующую феминистку. И вовсе не по причине резкой смены взглядов. Девушка р а б о т а л а.
Потому что во вчерашнем номере «Петербургских ведомостей» появилось, наконец, объявление:
«Съ высшимъ образованіемъ, цвѣтущій мужчина, 30 лѣтъ, съ доходомъ въ 17 000, ежегодно возрастающимъ, желаетъ завести переписку съ симпатичной дѣвицей хорошѣй семьи, брака ради, имѣющей равную годовую ренту. Подробности перепиской. Главная почта, до востребованія, предъявителю 3-хъ рублей № 339040».
Прочтя его, Владимир потёр пальцем переносицу.
— Какое число сегодня?
— Двадцать девятое.
— Значит, завтра, тридцатого. В пять часов вечера в Летнем Саду, на Лебяжьей аллее, возле Амура и Психеи.
Стас испытующе посмотрел на бывшего коллегу. Глаза, конечно, зеркало души, кто бы спорил. Однако, когда речь идёт о профессионалах, выкиньте это из головы. Они любые глаза вам покажут, какие надо. Одно утешение — с такими же, как они, это не работает.
— Володя, — вкрадчиво сказал опер. — Даже не думай. Перекрою всё, как Бог свят. А дёрнешься, я тебя Ивану Францевичу отдам.
Коренев заметно вздрогнул, но глаз не опустил.
— А не боишься, что я тебе пустышку сейчас сунул?
— Не боюсь, — невозмутимо ответил Стас. — Если бы ты место выбирал, ты бы чего поудобнее нашёл.
И в самом деле — парк полностью окружён водой, с городом соединён пятью мостами. Для побега хуже не придумаешь. Удивительно, правда, что разведчик такое место выбрал. Они обычно такие вещи сто раз просчитывают. Или настолько высокое положение, что не боится ничего и никого? Ладно, гадать не стоит. Работаем.
В парке было много народа. Гуляли бонны, чинно сопровождая смеющихся сорванцов, на скамейках сидели парочки, дефилировали туда-сюда пожилые пары. Стасу, глядя на всю это беспечную благость, вдруг стало до боли жаль эту жизнь, по которой, спустя совсем немного времени, проедет тяжёлым колесом политика.
«Трудно поверить, что скоро запляшет красный семнадцатый год, знают лишь только ангелы наши, что вас, станичники, ждёт.». Эти строчки вдруг отозвались в душе какой-то тянущей болью. Даже если ему и удастся что-то предотвратить, он уже понимал — э т о й жизни уже не будет. Радужное чувство всемогущества его знания со временем рассеялось. Сейчас он чувствовал себя Кассандрой, которая тоже напрасно колотилась, пытаясь изменить предначертанное.
Трудно было это объяснить словами, но он чувствовал, видел, ощущал каждый день всеми фибрами души — Россия х о ч е т смуты. И ничего с этим нельзя поделать, это же не заговор кучки масонов или революционеров, чёрт с ними, с обоими. Остановить страну невозможно. Как дурной ребёнок, играющий заряженным ружьём, она не понимает — что творит.
«Хватит!» — мысленно прикрикнул он сам на себя. Сопли — это на потом, когда к стенке поставят. А сейчас, делай, что должен, случится, что суждено. Он тряхнул головой, возвращаясь в нормальное рабочее состояние. В данный конкретный момент не нужно спасать Россию, нужно просто спеленать английского агента. И всё. А мысью по древу растекаться будем в свободное от работы время.
Сидя на скамейке неподалёку от Карпиева пруда, Стас хорошо видел Коренева, прогуливающегося по Лебяжьей аллее. Надо было отдать сыщику должное, держался он совершенно спокойно, никакой нервозности. Опер курил, задумчиво глядя, как возле Владимира остановился изысканно одетый молодой мужчина. Они поздоровались и стали прогуливаться по аллее. Затем оба направились к выходу в сторону Набережной Мойки. Когда они проходили мимо него, Стас успел хорошо разглядеть англичанина. Такого варианта они, правда, не предусматривали, но не беда. Всё равно, до бесконечности они вместе гулять не будут.
Найдя глазами Всеволода с Полиной, которые прогуливались за решёткой парка, он кивнул, что означало «Берите на выходе». Они, кивнув в ответ, продолжали, не спеша, идти к воротам. Стас знал, что вокруг расставлены жандармы в штатском, только и ждущие команды Исаева. Поднявшись, опер направился следом. Он двигался с отрывом шагов на двадцать. Вот Коренев со своим спутником, миновав ворота, остановились. Стас видел, как подтягиваются к собеседникам жандармы. В это время у ворот остановилось роскошное лакированное авто. Худощавый мужчина вида самого аристократического, открыв дверь, что-то со смехом сказал. Час от часу не легче, кого ещё принесло?
Странно, такое впечатление, что он уже видел этого автомобилиста. Ничего страшного, такой вариант предусмотрен — поодаль дежурят два авто. Ну, так и есть! Садятся в машину! Рыкнув мощным двигателем, автомобиль сорвался с места. Что за чёрт? Почему никто не шевелится? Стас, кипя от негодования, приблизился к Всеволоду.
— Номер запомнили?
— А чего его запоминать? Девятнадцать — сорок семь. Эту машину каждая собака знает.
— Всеволод, в чём дело?
— Это Феликс Юсупов, слышал про такого?
Конечно, ещё бы не слышать! Будущий убийца Гришки Распутина, особа царских кровей. Да, красиво сыщик его умыл, ничего не скажешь.
— Что делать будем? — Стас сумрачно посмотрел на Исаева, предвидя ответ.
— Ничего тут не сделаешь.
Что правда, то правда. Князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон не та фигура, которую за шиворот схватить можно. Воистину, такое впечатление, что против них вся Россия.
Часть II. Мы наш, мы новый…
Глава 1. Когда знаешь прикуп…
Август 1914 года выдался жарким. Даже здесь, в каменном здании самого лучшего ресторана Инстербурга[45], ощущалось движение тёплого воздуха. Стас, Всеволод и Вернер, чашку за чашкой уничтожая кофе, впервые за несколько дней наслаждались бездельем.
Война с Германией началась, как и было предписано свыше, 19 июля 1914 года. И не помогла секретная шифрограмма, отправленная главе боснийской полиции, о том, что «Млада Босна» готовит покушение на эрцгерцога Франца Фердинанда. Гаврило Принцип и ещё восемь человек были арестованы. Правда, эрцгерцогу это мало помогло — когда он выходил из ратуши после произнесения речи, неустановленный террорист с расстояния сто метров влепил Францу Фердинанду в лоб из маузера, после чего скрылся в подъезде. Полиция и жандармерия перетряхнули все квартиры, но стрелок как сквозь землю провалился.
Ладно, хоть Софи уцелела. В прошлой истории, насколько помнилось Стасу, Принцип убил её выстрелом в живот. Дня три спустя кто-то из бывших коллег по старой дружбе шепнул Исаеву, что за покушением стоит глава сербской разведки Драгутин Дмитриевич.
Стас, плюнув на все условности, встретился со старцем Григорием. Сколь на чёрте не ехать, всё пешком не идти. Ради предотвращения грядущей мясорубки опер и с рогатым бы не погнушался беседой, буде у него такая возможность. Против ожидания, Распутин оказался не бесноватым истериком, а серьёзным основательным мужиком. Вроде, и время вечернее, и венценосная семья давно удалилась в свои покои, а от него ничем спиртным не пахло.
Это позже заказные писаки пройдутся своим борзым пером — о его непомерном распутстве, пьяных оргиях и пагубном влиянии на царскую семью. Уж что-что, а качественно облить помоями у нас умеют. Да, собственно, его и при жизни «просвещённая общественность» не шибко-то жаловала. Усердно поливая грязью Гришку Распутина, заодно прикрывали грешки неких высокопоставленных особ, чтобы, упаси Боже, не всплыли на белый свет.
Всю свою подноготную Стас ему, конечно, «светить» не стал, но прогноз изложил вплоть до революции и последующего за ней отречения. На протяжении всего рассказа тот молчал, неотрывно глядя на опера своими светлыми пронзительными глазами. Потом тяжко вздохнул, глядя на посетителя, как на блаженного.
